НА САНОЧКАХ
А зима? Сколько радости было зимой в одних только катаниях на санках!
Горка посреди сквера, на которую взрослый забирался в четыре широких шага, тебе, дошкольнику, казалась настоящей горой, высокой-превысокой. Покорить ее было нелегко.
Сперва волочишь санки позади себя за веревочку. Споткнулся. Оступился. Веревка вырвалась – санки поехали вниз. Спустился за ними. Снова тянешь в гору. Поскользнулся. Упал. Поднялся. Пополз на коленках. Достиг!
Целое действо. Стоишь на макушке горы, поглядывая по сторонам победно: сзади – церковь, справа – твой дом, впереди – Кремль, над головой – облака. А что за ними – в небе?
– На небеси усе есть, чево хошь, – говорит няня.
– И церковь? И наш дом? И Кремль?
– А то как же…
– А почему же я их не вижу?
– Мал ишшо. Дите. Вот и не видать. Вырастешь – увидишь.
Я подставляю под ноги саночки, встаю на них, чтобы приблизиться к небу, но все равно кроме облаков не вижу ничего.
Эх! Хватаю санки в руки и, плюхнувшись на пузо, скатываюсь с
горы.
У меня сани «мальчишечьи» – без спинки. Это «девчоночьи» со спинкой. Девочки чинно спускаются сидя. А мы разбегаемся и с размаху – хлоп на живот: красота!
Накатаешься до седьмого пота, до того, что тебя качает. Вернешься домой и с порога: – Пить хочу! – опустошаешь упитанный графинчик из густо-синего, почти ночного стекла с золотыми звездами – подарок папе от офицеров-сослуживцев. Вокруг графина на подносе – шесть рюмок. Но воду в них не льешь – некогда. Пить хочется! И поспешно глотаешь, глотаешь, глотаешь через широкий уточкин носик графина, словно боишься, что отнимут.
– Да что ж ты усе дуешь и дуешь, как вутка? – проворчит Филипповна. – Споддыхни, хватить. Брось грахвин, непослушник! На тебе воды не напасесси.
Оторвешься от горлышка, переводя зашедшееся дыхание, ведь пил на одном вдохе, и воскликнешь, оторопев:
– Еще хочу!
А вечерами, когда ты был совсем маленьким, – помнишь? – Филипповна упаковывала тебя в овчинную шубку, валенки, шарф, надевала шапку с ушами, помогала лечь на санки и везла, как тючок, по размешанному пешеходами снежку – погулять перед сном.
Там, где снег был протерт до асфальта, веревочка саней туго натягивалась, и полозья, издавая занудный визг, тупо скрежетали по камню. Зато, въехав на нетоптанный пушистый покров, точно вздохнув с облегчением, убыстряли бег, а по обледенелому насту катили так, что только держись – и-их!.. Няня бросала веревку, и санки мчались сами с тобой, как с Емелюшкой по-щучьему велению, пока это веление не иссякало в каком-нибудь рыхлом сугробе.
Иногда ваш путь пролегал по набережной вдоль освещенной розовым светом кремлевской стены. Ты лежал на животе головой вперед и смотрел вниз. Полозья наезжали на широкие следы няниных валенок. Ты поднимал глаза и видел серые войлочные пятки с неровной каемкой снега. Они были подшиты кожей, как двумя полусолнышками и мерно переступали перед тобой, то приподнимаясь, то оседая в снег: левая – правая, левая – правая…
Порой саночки виляли, объезжая следы. Это няня меняла руку. Потом ты переворачивался головой назад и вместо крепко скрипящих валенок видел две тоненьких извилистых колеи от железных полозьев. Один раз тебе почудилось, как будто ты упал с санок, а няня не заметила и уезжает, а ты лежишь на снегу, не в силах ни закричать, ни пошевелиться, а она уезжает, уезжает… А еще тебе нравилось на ходу опустить руки в снег и рядом с линиями полозьев оставлять следы своих рук, пока колючий холодок не начнет набиваться в варежки. Филипповна, почувствовав, что движение чуть затруднилось, обернется и спросит:
– Куды ручки у снех усунул? Чичас отморозишь…
И ты переворачиваешься на бочок. Над тобой нависают ветки, полные снега. Плывут зубцы и бойницы кремлевской стены. Есть в них что-то грозное, хмурое и вместе с тем веет от них каким-то теплом, защитой, даже уютом – ведь они так близко от дома!
Над угловой Водовзводной башней неподвижно горит пятиконечный рубин. Но если повернуться на спину, притворить ресницы и поморгать, то звезда начнет лучиться, как живая.
А выше – в небе – теплятся настоящие звездочки морозной зимы – такие же маленькие, как ты. А, может быть, и там кто-то едет на саночках об эту пору вдоль укреплений Небесного Кремля, ведь совсем не хочется знать, что там ничего нет; хочется верить, что есть, – есть, и река, и набережная, и Кремль, и Филипповна, и ты сам – только какой-то другой – сияющий и завороженный, тихо скользящий по насту созвездий, цепляющий рукавичками за звезды, осыпающий их вокруг себя в густо-синее до черноты небо…