КОНФЕТКУ ИЛИ ЯБЛОЧКО?
Вопрос выбора часто оказывался для меня затруднительным. Особенно, если выбирать приходилось между одним очень хорошим и другим, тоже очень хорошим.
Перед сном мама давала мне что-нибудь вкусное, когда оно было в доме. Обычно – яблочко или конфетку, предлагая на выбор либо то, либо это. А мне хотелось и конфетку, и яблочко! Я долго выбирал, а потом нерешительно просил и то, и другое. Потому-то мне так нравилась советская избирательная система. В ней избирателям рекомендовались и «конфетка», и «яблочко» одновременно, то есть два кандидата на два места – в Верховный Совет СССР и в местный Совет депутатов трудящихся. Выбор состоял не в том, за кого голосовать, а в том, голосовать или нет. Можно было и отказаться. Вообще-то… Но отказываться было нельзя. Такое никому даже в голову не приходило. Как это, не голосовать, когда все голосуют?
Итак, я осваивал новый для себя праздник – День выборов. Наш избирательный участок помещался в ближайшей от нас 41-ой школе в Обыденском переулке, за церковью. Туда нам и надлежало направить свои стопы.
Вечером накануне праздничного дня к нам домой приходил агитатор. Он усиленно агитировал нас, то есть убеждал не отказываться от своего гражданского долга (хотя мы и не думали отказываться!) и отдать свои голоса за кандидатов «нерушимого блока коммунистов и беспартийных» – за двух самых достойных. Он разъяснял, что выдвинутый в Верховный Совет СССР начальник цеха электрических лампочек Электролампового завода им. Яблочкова – очень хороший начальник цеха. Его лампочки горят у нас в доме и не перегорают.
– Перегорають, – не соглашалась Филипповна, улыбаясь. – Как же не перегорають, кады надысь сама увыкручивала на калидоре?
Агитатор тоже улыбался в ответ, воспринимая нянины слова, как дружескую шутку. Лампочки, конечно, могли перегорать, но тоже как бы в шутку, чтобы все порадовались внезапно наступившей темноте: горело-горело и вдруг погасло! А если говорить серьезно, то:
– Простите, как ваше имя-отчество?
– Хвилипьевна.
– А полностью?
– Акулина Хвилипьевна.
– Акулина Филипповна, в лампочке светится вольфрамовый волосочек. Температура его плавления – свыше трех тысяч градусов. Понимаете, как его надо раскалить, чтобы он перегорел? Вольфрам – тугоплавкий металл. Он обеспечивает надежность и долговечность изделия.
Это няня, конечно же, понимала, а усе-тки увыкручивала…
Я молчал, но внутренне негодовал на няню из-за того, что жизненно важный для всех вопрос политического выбора она путает с такой ерундой, как погасший в коридоре свет. Пропагандисту приходилось тратить драгоценное время на вольфрамовый волосок вместо того, чтобы сосредоточиться на процедуре голосования или растолковать мне недоработки в «Положении о выборах». Почему, например, генералиссимус Советского Союза товарищ Сталин баллотируется по единственному избирательному округу, а не по всем сразу? Почему некоторым так везет, что они голосуют за маршала Клима Ворошилова, тогда как другим достается начальник цеха, пусть и очень хороший, но все-таки хуже Ворошилова?
Эти жгучие для меня вопросы няня перебила своим неуместным замечанием о перегоревшей лампочке. Агитатор так расстроился из-за того, что у нас нет света в коридоре, что, казалось, был готов подарить няне новую лампу. А как хорошо было бы получить в подарок лампочку Ильича с завода им. Яблочкова! Кроме заведомой добротности изделия, меня неосознанно радовала эта сочная звукопись на «ч» и капельная на «л», эта внутренняя рифма: яблочки я любил, лампочки тоже.
– А кто выдвинут по нашему округу в местный совет? – спросил папа, увы, скорее из вежливости, нежели из неподдельного интереса.
– Укладчица орденоносной кондитерской фабрики. Очень хорошая укладчица! – живо отозвался пропагандист.
– И что ж ето она укладаить? – полюбопытствовала няня.
– Она укладывает конфеты.
– Сласть! – воскликнула Филипповна и неожиданно добавила: – Ох, от ентой сласти у мене зубы ломить…
Ну, это уж было слишком! Ломит – не ешь, но причем тут голосование?
Я боялся, что Филипповна вспомнит еще и о недавней денежной реформе или, как она говорила, «лесхорме», обесценившей все ее сбережения. С тех пор малейшие слухи о возможных новых лесхормах чего бы то ни было сеяли в няне панический страх. Однако, от этого воспоминания она воздержалась. Просто ей было приятно поговорить с агитатором, а личное выше общественного она не поставила.
Убедившись в том, что наша семья от выборов не отказывается, агитатор попросил нас прийти пораньше и проголосовать с утра, чтобы он был спокоен.
Так мы и поступили. Папа жил в своем режиме и голосовал отдельно, а мы с мамой и Филипповной сразу после завтрака собрались идти в участок. Все нарядно оделись. Няня повязала перед зеркалом выходной платочек, застегнула на все пуговки чистенькую «кобеднешнюю кохточку», и мы отправились в путь.
Пересекли скверик, поднялись на горку к церкви, вошли в школу. Там было так красиво… Кругом – плакаты и красные транспаранты с непонятными белыми буквами.
– Мам, что здесь написано?
– «Все – на выборы!»
– А там?
– «Отдадим голоса лучшим сыновьям и дочерям народа!»
Играет патриотическая музыка. И какая предупредительность по отношению к избирателям со стороны людей, обслуживающих выборы! С нами здороваются, нам показывают, куда идти, передают нас по цепочке из рук в руки… Ни с чем подобным я прежде не сталкивался. Верно, и няня тоже. От заботы и внимания ей сделалось дурно. Вот ноги ее слегка подкашиваются, она произносит что-то вроде:
– Свят! Свят!.. – и тут же два молодых человека – комсомольские активисты – подхватывают ее с обеих сторон. Избирательнице не должно быть плохо на выборах, ей должно быть хорошо!
– На каком витаже вурны? – как-то подозрительно ослабев, но со знанием дела спрашивает Филипповна, опираясь на крепкие руки активистов.
– На третьем, – отвечает актив.
– А лихта нетути?
– Чего?
– Какой тут лифт? Это же школа, – говорит мама.
– Чижало по лестницам. Чувствую себе… – шевелит губами няня, не завершая сообщение о том, как именно она себя чувствует. Однако из того, что ей чижало, следует, что чувствует она себя неважно, может и не дойти до цели и не исполнить свой гражданский долг.
Комсомольцев охватывает беспокойство. Под угрозой – считанный голос и есть опасение, что избирательница не сумеет его подать. И парни, – а в моих глазах – взрослые дяди, – любовно, бережно поддерживая няню, с величайшим почтением возносят ее как Царицу Небесную по белой парадной лестнице, устланной красными коврами с золотой оторочкой; по лестнице, сложенной такими легкими, такими плоскими ступенями, что они сами поднимают тебя на любой этаж, но таинственным образом именно сегодня оказываются неприступными для Филипповны.
В Актовом зале на третьем этаже, в святая святых, установлены приземистые как медовые колоды, коричневые урны для голосования. Глуховатая напряженность – как на пасеке. Торжественность – будто в храме во время богослужения. Над колодами стоит мерный гул и роятся, роятся, роятся бюллетени прежде, чем влететь, заползти, протиснуться в узкие щелки колод. А чин Избирательной комиссии – басовитый осанистый бородач, точно дьякон, похаживает среди встревоженной паствы, и чудится: вместо утраченного: «Аллилуйя! Аллилуйя!» звучит вновь обретенное: «Голосуйя! Голосуйя!»
Пожалуй, более всего это напоминает фантастическую литургию на пчельнике в момент массового прилета. Как «взятки» в соты сносятся в урны лакомые бюллетени. Приглушенно поет партийный хор. Те же сосредоточенность, чинность, точность, размеренность. Те же «насекомые» танцы рук над урнами, те же пасы взволнованных пальцев. Те же хвалы, но возносимые не сокрушенному Создателю, а нерушимому блоку…
Подобие скрытых ниш для исповеди – занавешенные рыхлым и пухлым вишневым бархатом кабинки для тайного голосования. Оказывается, изъявлять свою волю можно не только открыто, но и тайно! Замечаю, однако, что в кабинки почти никто не входит. Да и зачем таиться? Это выглядит даже неблаговидно, как будто у тебя есть секреты от советской власти! Тем не менее, возможность посекретничать предусмотрена. И я опять испытываю замешательство. Как лучше голосовать маме и няне: открыто или тайно? Жаль, что нельзя, и открыто, и тайно одновременно, ведь так любопытно заглянуть в кабинку: что происходит там, за плотными складками бархата? А вдруг там приготовлен какой-нибудь сладкий сюрприз: чашка яблочного компота или пурпурная коробочка ассорти «Бегущий олень» с серебряными щипчиками, чтобы сподручней было поддевать конфетки? А, может быть, там, в загадочных драпировках прячется умудренный опытом и облеченный доверием Товарищ, готовый подсказать верное решение сомневающемуся избирателю? Все это совершенно завораживает…
А смущает одно: слово «урны». Я знаю, что существуют урны для мусора. Бывают еще урны с прахом. Но разве избирательные бюллетени – мусор? Разве они – прах? Зачем же тогда опускать их надо непременно в урны? Неужели нельзя во что-нибудь другое? Слово «урны» откликается во мне каким-то трауром, хотя я, конечно, не догадываюсь, что оно и по звуку полностью укладывается в слово траурный, придавая голосованию совсем неподходящий для него оттенок панихиды. А еще меня беспокоит, чтобы няня по ошибке не опустила в урну паспорт вместо бюллетеня. Хорошо, что она заранее поинтересовалась, куды блютенъ, а куды пачпорт, и ничего не перепутала: подала один голос за коммуниста «Яблочкова», другой – за беспартийную «Конфеткину», а паспорт оставила себе. Правда, няня почему-то чуть-чуть помедлила над избирательной щелкой, словно колеблясь: бросать – не бросать? А мамины бюллетени я опустил сам и был доволен тем, что они не застряли, потому что у некоторых застревали, и приходилось проталкивать свой голос в прорезь как бы насильно: урна не хотела его принимать, а ее заставляли…
По выходе из зала те же молодые люди участливо спросили у няни, как она себя чувствует, не надо ли чем помочь? И Филипповна уже привычно приподняла руки, точно опираясь на подлокотники невидимого кресла. И «подлокотники» тотчас явились, и, плавно покачиваясь, она сошла по парадным ступеням под торжественный марш в сопровождении двух преданных (до вестибюля) пажей.
На улице няня моментально обрела былую твердость походки, четко шагая по протувару, а когда тротуар кончился, просто взлетела на наш четвертый этаж, опередив и маму, и меня.
Я испытывал неловкость за тот «театр», который няня устроила на лестнице в школе, поскольку плохое самочувствие она разыграла. Ведь на самом деле она чувствовала себя нормально… Но теперь, по прошествии лет, вспоминая тот день, я, кажется, догадываюсь о причине, побудившей Филипповну придать своему выбору столь яркий театральный эффект.
Всю жизнь власть унижала ее, как могла. Сгибала в три погибели директивами и указами. Пустопорожними трудоднями. Мешком сорного проса за месяцы полевых работ. Большим произволом и мелким самоуправством. Хлопотами о скудной пенсии, оформить которую было невозможно, потому что у неграмотной крестьянки, пережившей коллективизацию, пожары, немецкую оккупацию, бегство из голодного смоленского края, не осталось на руках никаких справок, подтверждавших ее трудовой стаж, хотя все «справки» были отпечатаны на ее ладонях. Всю жизнь она покорствовала умыслам правителей, воле местных и поднебесных вождей. И вдруг, на один только миг, на момент голосования, почувствовала, что власть заинтересована в ней, в ее голосе, пусть хоть на крошечку, но зависима от нее. И она воспользовалась случаем. Нет, она не стала исправлять заведенный порядок, но заставила себе услужить – раз в жизни вознести себя наверх по белой лестнице и как бы задумалась на мгновенье над избирательной урной прежде, чем послать туда листок с приветом судьбе – ее окаменевшей конфетке, ее гнилому яблочку…