ИНДИЙСКАЯ РАДУГА
Когда он мальчик был и с ним играл павлин,
Его индийской радугой кормили,
Давали молока из розоватых глин
И не жалели кошенили[1].
Осип Мандельштам
На Пасху мы с мамой в гостях у тети Кати и дяди Жоржа. Вообще-то моего любимого дядюшку зовут Георгием Кузьмичом, но тетя Катя именует его на французский манер: Жорж. Их квартирка в гранитном доме над метро «Ботанический сад» (теперь – «Проспект Мира») напоминает крохотную антикварную лавочку – драгоценное гнездо в расщелине серой скалы – столько здесь фантазии, дорогих, затейливых безделушек: японские фарфоровые чашечки, мейссоновские статуэтки галантных влюбленных, весь узорный, как плетеная корзинка, и точно заснеженный богемский хрусталь, лазурные с золотыми ободками коньячные «рюмочки-пригубочки», самоцветные глаза павлиньих шкатулок – жгучих уральских жар-птиц и еще столько всего, радующего своей прихотливостью, подлинностью, стариной!
На столе – льняная накрахмаленная скатерть с аккуратным перекрестьем свежеотутюженных складок. А на скатерти – горка красных крашеных яиц, пышный домашний кулич с изюмом, наполняющий комнату душистым и теплым ароматом корицы, и главное угощение – дивная фруктовая пасха в хрустале, сладкая пасха с цукатами и живыми виноградинами, нежная, как крем, желтоватая, овеянная ванилью.
Мне наливают бьющий в ноздри, остро пузырящийся лимонад, взрослым – коньяк. Кроме мамы, взрослых за столом четверо. Дядя Жорж балагурит с тети Катиной сестрой Людмилой Григорьевной, про которую я знаю, что она окончила консерваторию, но пианисткой не стала, а муж Людмилы Григорьевны, Николай Петрович Вышеславцев смешит маму и тетю Катю каким-то театральным анекдотом, однако юмор его до меня, увы, не доходит.
Прежде Николай Петрович служил в духовной консистории. Что это такое, я тоже не понимаю. Кажется, что-то церковное. Зато мне ясно, почему Николай Петрович женат на Людмиле Григорьевне. Она заканчивала консерваторию, когда он посещал консисторию. Наверняка это было где-то рядом. Потом Николай Петрович работал на радио. Он записывал оперы. Каждая запись сопровождалась словами: «Тонмейстер[2] – Вышеславцев». Все великие музыканты были его друзьями. Он называл их по именам-отчествам: «Надежда Андревна, Иван Семеныч, Антонина Васильна, Николай Семеныч…» А я, как бывалый радиослушатель, мысленно добавлял: Обухова, Козловский, Нежданова, Голованов… Оказывается, много лет Вышеславцев дружил с дирижером Свешниковым, с тех самых пор, «когда Александр Василич был еще регентом хора храма Христа Спасителя».
Все это для меня ново и весьма удивительно. Мы живем в атеистической стране. Хор Свешникова выступает по радио с народными – не церковными – песнями, а сам дирижер, представьте себе, был каким-то «регентом», а тут еще этот кулич и эта пасха…
Я кладу ложечку на язык и закрываю глаза.
– Ешь, ешь, пока ротик свеж, – поощряет хозяйка.
– Да, Кать, пасха у тебя знатная! – хвалит сестра.
– С ванилью, – уточняет дядя Жорж.
– Кстати, а что такое ваниль, кто-нибудь знает? – спрашивает Николай Петрович.
Мама знает:
– Ваниль – это растение из семейства Орхидных, а вещество, которое выделяют из ванили, правильнее называть ванилином.
– Ах, так у нас пасха с орхидеями?! – радуется Людмила Григорьевна.
– В старину говорили: «Экая Пасха – шире Рождества!» – вспоминает тетя Катя, подкладывая мне добавочку.
Дядя Жорж на правах хозяина разливает по рюмкам коньяк из нарядной, усыпанной звездами бутылки, а Вышеславцев поглаживает клинышек каштановой бородки и, разглядывая рюмку на свет люстры, интересуется:
– А вы знаете, что Свешников всему предпочитает шустовский[3] армянский коньяк?
– Коля, не бреши! – пресекает мужа Людмила Григорьевна, но тот, не обращая внимания на протест супруги, продолжает:
– Вы никогда не замечали, что перед началом пения Александр Василич (естественно стоя спиной к залу) что-то там такое достает из внутреннего кармашка фрака?
– Замечали, – говорит Катерина Григорьевна. – Ну, достает… И что же он, по-твоему, достает?
– В этом-то и секрет его успеха! А достает он, милостивые государи… – тут Николай Петрович делает паузу, обводит всех озорным взглядом, на миг останавливается на мне, словно причисляя и меня к высокому чину «милостивых государей», и, понизив голос, выдает сокровенную дирижерскую тайну… – А достает он малюсенький пузырек с коньячком! Тяпнет капельку и прошу вас – «Вечерний звон».
– Бом!.. Бом!.. – в тон рассказчику отзывается Георгий Кузьмич.
– Да будет фантазировать! Не слушайте вы его! – снова предупреждает Людмила Григорьевна.
– Как? Прямо на сцене?! – удивляется мама.
– Прямо на сцене! И так перед каждым номером. А время от времени Александр Василич проходит за кулисы. Все думают, что это он отдохнуть на минутку. А на самом деле не отдохнуть, а снова налить опустевший пузырек…
Я в замешательстве. Чувствую, что Вышеславцев нас разыгрывает, но в этот розыгрыш хочется верить – такой он складный и легкий, как веер или веселящая душу небесная радуга.
А рассказчик между тем продолжает:
– Однажды захожу за кулисы после концерта. Александр Василич ко мне. Румянец, настроение превосходное. «А? – говорит, – Николай Петрович! Шесть номеров на бис – каково-с?! Так и захмелеть можно! У меня уже радуга перед глазами…»
Дядя Жорж смеется, мама радостно удивляется, тетя Катя грозит свояку пальцем, а Людмила Григорьевна умоляет всех не верить ни единому его слову.
– Если бы все так было, как Николай выдумывает, Свешникова приходилось бы со сцены на руках уносить…
– А его и так уносят!..
– Но трезвого!
– Откуда ты знаешь?..
А я сижу с ложечкой сахарной пасхи, и в сладком забытьи плывут вокруг меня японские чашечки, павлиньи шкатулки, галантные кавалеры, голоса взрослых… Лучатся, поворачиваясь под люстрой, богемские корзинки, покрытые хрустальным инеем, а дирижер Свешников в черном фраке держит одной рукой свою воображаемую музыкальную указку, а в ладони другой (незаметно от публики) греет коньячный пузырек. Сейчас он к нему наклонится и… «тяпнет»!
Как-то мы с мамой отправились на концерт хора Свешникова. Высокий, сосредоточенный дирижер вышел на авансцену, приветствовал зал, повернулся лицом к хору и вдруг, в самом деле, положил руку во внутренний карман фрака…
Я замер в кресле, однако разглядеть ничего не смог: Александр Ва-силич загородился от меня спиной.
Загадочная манипуляция, действительно, повторялась перед каждым номером.
В антракте я уговорил маму пересесть на свободные места в ложе сбоку от сцены.
Начиная второе отделение, Свешников снова поклонился, повернулся к хору, положил руку во фрачный кармашек и достал оттуда маленький … свисток-камертон похожий на тети Катину «рюмочку-пригубочку». Дирижер подул в свисточек, и тот отозвался ему едва слышным «ля»…
* * *
А потом… Потом был индийский город Рачкот на западе Гуджарата. Дом учителя математики. По комнате гулял павлин, не решаясь распустить узорчатый веер хвоста, а на столе передо мной стояло серебряное ведерко из-под шампанского. Но не шампанское было в нем, милостивые государи, нет! Ведерко до краев наполняла дивная фруктовая пасха – тети Катина пасха. Я ел ее и бросал павлину орехи. Каждый новый бросок был короче предыдущего, так что постепенно птица оказалась у моих ног. Это было похоже на сбывшийся сон. Давняя Пасха в Москве, родственный круг, фантазии Николая Петровича стали перьями той индийской радуги, коей мне посчастливилось причаститься – доброй радуги воображения, розыгрыша, сердечной улыбки. Так что прав был Николай Петрович, прав: Свешников настраивал хор не по камертону, а по индийской радуге – глотком коньячка. Потому и пение лилось – как с небес!
[1] Кошениль – здесь: красящее вещество красного цвета.
[2] Тонмейстер – звукооператор.
[3] Шустовы – российские купцы, построившие коньячные заводы, в частности, в Армении.