ПОКУПКА ВЕКА
1
Обычно Рикошетник появлялся без всякого предупреждения и пропадал, оставляя зримые приметы своего вторжения. Он был мастер создавать странные ситуации и порой заставлял меня произносить или делать то, что я вовсе не собирался. И все-таки он был для меня не просто одним из сказочных духов, вроде домового, лешего или водяного, а одним из духов моей души – собственным, кровным, родным.
Его нельзя увязать ни с каким определенным временем. Время для него не существует. Он обитает в вечности и, как дух, бессмертен. Вопрос о возрасте тут не стоит. Ему столько лет, насколько он нарикошетит. Правда, я обратил внимание, что он как бы взрослеет вместе со мной. С годами его шутки становятся мягче, сдержаннее. Теперь мне бывает стыдно за тот воинственный азарт, которым он распалял мое воображение в детстве. Пыл воина постепенно уступил место более миролюбивым проявлениям его темперамента.
Коль скоро он общается с вечностью, понятие времени размывается и для меня, когда Рикошетник (или иной дух) действует от моего имени. В бытии духа хронология роли не играет. И подчинен он не причинно-следственным связям, но ассоциациям, как поэт, сводя по общим признакам людей и события, которые могут и не пересекаться во времени. Для него насущно не «если, то», не «раньше–позже», а «подобно тому, как». Он не дробит, а собирает. Единство души складывается из множества населяющих ее духов, а единственность – из их неповторимости.
Душа есть обитель духов, они есть свойства души.
Вестник вечности – дух – свободно перемещается, и в зримом, и в воображаемом пространствах, беспрепятственно переходя из одного в другое. Он способен исчезать, возникать, снова пропадать где, как и когда ему вздумается.
С возмутительной легкостью пренебрегает он естественными законами. Дух бесплотен, он не имеет массы, а, значит, и земное притяжение ничуть его не тревожит. Говорить с ним о таких вещах, как центр тяжести, инерция, сила трения, просто смешно, – ведь он – не материальное тело.
Его присутствие трудно предугадать, но легко почувствовать. Это дается опытом общения с людьми. Особенно в магазинах «Ткани», ибо духи обожают скрываться во всякого рода драпировках. Поэтому, работая с покупателем, наряжая его или, наоборот, разоблачая, продавец имеет возможность почувствовать, какие именно духи составляют непременную свиту того или иного клиента.
2
В Москве на Метростроевской улице (бывшей и нынешней Остоженке) располагался магазин «Ткани». С потолка до пола он был завешен голубым атласом, алым шелком, разноцветными ситцами, батистом, бархатом, заложен штуками грубого седого сукна и тончайшей синей шерсти.
По сведениям Рикошетника, в этом магазине служил один очень расторопный и распорядительный продавец, похожий на старорежимного приказчика, который видел духов насквозь, но скрывал это, а для того, чтобы их вызвать, расточал перед покупателем перлы своего красноречия. Ораторскую хватку духовидца я испытал на себе.
Однажды в апреле в «Тканях» на Метростроевской мама приглядывала себе габардин на демисезонное пальто. Пока она выбирала между бежевым и бордовым цветами, я скучал, положив подбородок на прилавок. Покупателей в зале почти не было.
Хотя до закрытия оставался еще целый час, продавец нервничал, как будто мы его задерживали. Маленький, кругленький, в очках, он расталкивал штуки материи, играя «метром» – мерной линейкой с железными торцами, и говорил, то проглатывая букву «эр», то грассируя:
– Товарищи! Отдел закрывается. Прошу поторопиться. – Говорок его был напорист и пронзителен. – Прошу поторопиться! У меня нет ни секунды времени. Сегодня – мой день рождения. Дело не в подарках, а в принципе. Подарки мне не нужны. Ваша покупка станет для меня лучшим подарком. Но от принципа я не отступлюсь ни на йоту. Что вам угодно?
– Я бы хотела купить габардин на пальто, – сказала мама. – Какой вы посоветуете?
Ни на миг не задумавшись, продавец ответил:
– Бежевый габардин красивый, но маркий. От души рекомендую бордовый. Утверждаю, что когда в пальто бордовом, как наше знамя, вы пройдете по Метростроевской улице, за вами ринутся массы сознательных рабочих и трудовой интеллигенции, приветствуя правильность вашего выбора.
– Господи! Да не нужно мне этого, – испугалась мама.
– Вам-то не нужно, да нам позарез необходимо! Мы настаиваем на чистоте габардина, хотя и признаем наш провал с партией шевиота.
– С какой партией?
– А вы не слышали? Еще при царе Горохе у нас образовалась партия шевиота. Матерь Божья, как мы с ней намучились! Стоит дорого, а качество, скажу вам откровенно, оказалось архиерейское…
– Что значит «образовалась» и «оказалось»? Разве вы не видели, что берете?
–Да нам все уши прожужжали, дескать, это – чистая шерсть. А на поверку? Провожу рутинный эксперимент. Выдергиваю шевиотовую нитку и поджигаю серной спичкой. Шерсть лениво тлеет. Но если в ткань добавлена бумага, то та моментально вспыхивает. И что же вы думаете? В строгом хронологическом порядке по мере поступления матерьяла вначале он тлел, потом стал загораться, а последняя штука уже пылала самым беспардоннейшим образом, как рулон макулатуры! Просто невероятно, но договор-то был заключен на всю партию… Хочешь не хочешь, а бери. Как мы купились! Вот уж, действительно, покупка века! Сами собой напрашиваются два вопроса: кто виноват и что делать?
Продавец замолчал, переводя узкий, словно прицеливающийся взгляд с мамы на меня. Казалось, что именно от нас ему хотелось услышать решение проблемы шевиота: от мамы – кто виноват, а от меня – что делать.
Увлекшись, он напрочь позабыл о том, что торопится. В нем проснулся духовидец, испытующий нас своим речевым напором.
– Так кто же, спрашивается, виноват? Где наш противник? – настаивал продавец, нанося фехтующий удар «метром» по невидимому бракоделу. Не получив ответа, он энергично зашагал вдоль прилавка, круто разворачиваясь на каблуках.
– Ясно, что сама партия тут ни при чем. Рядовая нить не повинна в том, что матерьял размокает от первого дождя, трещит, лопается, расползается на глазах как какая-нибудь эфемерная дрянь. И лишь при глажке продолжает еще пахнуть паленым, словно вспоминая о своем натуральном происхождении. Жалкие остатки былой роскоши! Где тот мерзавец, где тот отпетый негодяй, который от штуки к штуке наращивал содержание бумаги в шерстяной массе, бессовестно снижая ее качество?
От шевиота как такового он дошел до шевиота махорочного, пригодного лишь на самокрутки, и, продолжая движение по наклонной плоскости, докатился до шевиота туалетного, который можно было элементарно рвать рукой по предварительно пробитым через каждый метр микроскопическим дырочкам. Ситуация отчаянная. Как ее спасти?
Этот вопрос был адресован мне. Видя мое замешательство, мама поспешила на помощь:
– Безвыходных положений не бывает. Выход можно найти всегда.
– Какой? – вскинулся продавец.
– Например, я бы на вашем месте обратилась на ткацкую фабрику, послала бы рекламацию…
– Прекрасно! А фабрика сошлется на поставщиков дурного сырья. А поставщики сырья – на овцеводов. А овцеводы – на баранов, которые завели стадо на бесплодные плоскогорья. И в результате виновной окажется чахлая трава наших пастбищ, вынудившая поставщиков пойти на сверхнормативное бумаговложение! Кому предъявить вашу рекламацию? Траве? Баранам?
– Ой, ну, я не знаю… Я пришла габардин купить, а вы меня расспрашиваете о шевиоте.
– Не-ет, вы уж, голубушка, не ретируйтесь, сделайте милость. Назвалась груздем, полезай в кузов! Так что же прикажете делать с шевиотом?
– Снизить цену и продать.
– Никто не берет.
– Разрезать и пустить на портянки.
– Это бумажные-то портянки? Да они сопреют на первом же километре марш-броска, расквасятся, скатаются в жгуты, и армия пойдет босая с водяными мозолями, проклиная последними словами апологетов партии шевиота.
– Ну, подарите его кому-нибудь, наконец!
– «По-да-ри-те»! Вот именно! Гениально! Конечно, подарить. Наверняка и у нас, и в Европе найдутся заинтересованные организации, готовые клюнуть на халяву. И вот, посовещавшись с товарищами, мы даем лаконичное объявление:
«Ребята! Дарится партия отличного шевиота. Звонить туда-то; спросить того-то…» – И что бы вы думали? Расхватали на корню!
Вволю насмеявшись, продавец неожиданно повернулся ко мне:
– Майчик!
Я вздрогнул и отшатнулся от прилавка. В этом странном обращении – «Майчик!» – мне почудился собирательный образ мальчика в маечке. На мне и в самом деле была надета белая маечка, но под пальто и рубашкой. Выходит, продавец видел меня насквозь.
– Майчик! Почему ты трогаешь алый шелк? Ты еще не пионер? Плохо! Но это – беда поправимая. В твоем возрасте архиважно научиться играть на фортепьяно. Бетховен, Вагнер… Тебе знакомы эти имена? А, впрочем, когда подрастешь и будешь решать, кем быть, настоятельно рекомендую пойти по моим стопам – устроиться продавцом в магазин «Ткани» и посвятить свою жизнь борьбе за образцовое обслуживание покупателей! Так кем ты хочешь стать? – спросил продавец, не без лукавства поглядывая то на меня, то на маму.
– Капитаном дальнего плаванья, – ответил я и, подумав, добавил: – Или дворником.
Эти две профессии представлялись мне наилучшими. «Милая Одесса» была моей любимой песней. А дворник Трофим, косой с похмелья? Он же целыми днями гулял да гулял, играя в прятки с предметом, который все называли «метла», а он величал «метло»!
Покачиваясь посреди двора, он обыкновенно спрашивал:
– Никто не видел, где мой метло?
Ему отвечали, что видели.
– Где?
– В мусорном баке.
– Нету!
– В подвале под лестницей.
– Он лез и туда, но не находил. Тогда кто-нибудь нарочно говорил, что метла валяется на крыше.
– А как он туда попал? – изумлялся Трофим, но, впрочем, допускал и крышу и только осторожно интересовался: – А че он там делает?
– Отдыхает.
– А че он там отдыхает?
– Намаялся, пока чистоту наводил, вот и отдыхает.
– У меня чисто, – подтверждал Трофим. – У меня крыша, как паркет, елки-палки!
А продавец тем временем веселился:
– Капитаном дальнего плаванья хочет стать… Или дворником… Какой
размах! Какая восхитительная полярность мечтаний!
По морям, по волнам,
Нынче здесь, завтра там… –
И запел, запел, дирижируя «метром»:
– По-о морям. Морям, морям, морям – эх! –
Нынче здесь, а завтра там.
Дивный выбор! Поздравляю.
Внезапно выражение его лица изменилось, он побледнел и резко сменил пластинку. Глаза продавца округлились, звонкий баритон превратился в заговорщический шепоток.
– Нам страшно нужны надежные товарищи! Мусор надо выметать без пощады! Обрезки, хлам, оберточную бумагу… Решительно и бесповоротно. Иначе мы зарастем грязью по уши, лишимся клиентуры и, в конце концов, нам придется закрывать лавочку к чертовой матери! Простите, мадам, – извинился он перед мамой и юркнул под прилавок.
Я не совсем понимал, о какой лавочке идет речь, ведь мы беседовали в большом магазине, построенном еще до революции. Но маме показалось, что разговор принимает нежелательный оборот, и она попыталась вернуть его в прежнее русло.
– У вас столько тканей, такое разнообразие, что просто глаза разбегаются… Будьте добры, покажите, пожалуйста, бежевый габардин. А что касается профессии, то у нас еще есть время подумать. В мире так много всего…
– А вот тут позвольте вам возразить! – вынырнул из-под прилавка продавец, раскатывая перед самым моим носом толстую штуку габардина. – И возразить принципиально. – В каком-то неестественном возбуждении он принялся метр за метром нанизывать тяжелые волны ткани на желтую линейку, вслух отсчитывая метраж. Видимо, слова «в мире так много всего…» случайно попали в какую-то его болевую точку.
– Раз… два… три…, – считал он, распахивая габардин. – В сущности, в мире нет ничего… четыре… кроме движущейся материи… пять…, – он ловко катнул рулон в сторону, – и движущаяся материя… шесть… не может двигаться иначе… семь… как в пространстве и во времени… восемь. Восемь метров вас устроит?
– Что вы! Куда мне столько? Метра три достаточно…
– Как прикажете.
«Габардинец» быстро скатал штуку и начал отсчет снова.
– Движущаяся материя во времени и пространстве. Больше – ничего. Все прочее – чушь собачья… раз… сущие бредни… два… сплошная белибердяевщина. Три. Не угодно ли накинуть аршинчик[1] на вашу полноту?
– А как же водяные в реках? – спросил я, вовсе не думая задавать этот вопрос. Я-то прекрасно знал, что никаких водяных не бывает, все это – сказки, но кто-то воспользовался за меня моим даром речи.
– Водяные? – удивился продавец. – И ты веришь в эти обветшалые, поросшие тиной бредни?
Конечно же, я не верил! Конечно, я был полностью согласен с «габардинцем», но некто опять вложил мне в уста то, чего я совершенно не собирался произносить:
– А почему же тогда мы говорим: «присутствие духа»?
После паузы продавец улыбнулся и широко развел руками:
– Ай-ай-ай-ай-ай! Нам бы еще манную кашу кушать за папу с мамой. Нам бы еще букварь по складам разбирать: «Ма-ша мы-ла Лу-шу». А мы уже рассуждаем о высоких материях. А мы уже отчаянно мешаем все, что только можно перемешать. Напрямик трактуем иносказательные выражения. И где? В магазине «Ткани», просто созданном для того, чтобы демонстрировать торжество материи над сознанием! Говорить здесь, в драпировках, о присутствии духа? Абсурд! Жалкая «тюря». И откуда ты только черпанул этой нищенской похлебки? Никаких сверхъестественных «духов» нет и быть не может. Есть мозг, чтобы думать, сердце, чтобы гнать кровь, легкие, чтобы дышать, ноги – покорять земное пространство, руки – держать прочный кусок материи. А тебя, проказника, я теперь вижу насквозь. В тебе сидит большой Рикошетник. Когда-нибудь он подведет тебя под монастырь!
Получалось, что продавец видел духов, как никто, а утверждал, что их нет…
Тем временем акулья пасть ножниц нырнула в габардиновую волну, сухо вспорола ее и защелкнулась. Волна мертвенно опала на прилавок.
Продавец завернул отрез в бумагу, придавил животом край свертка, но едва потянул покрепче упаковочную тетиву, как та лопнула.
– Халтурщики! – взорвался «габардинец». – Даже веревки у них гнилые! Как можно отстаивать примат материи над сознанием с такими проходимцами? Если веревки рвутся, матерьял сечется, лохматится, горит синим пламенем, тогда грош нам цена со всей нашей материей, пространством и временем. Тогда любой рикошетник скажет нам: «Аршиннички липовые!» – и будет трижды прав!
Продавец потянул бечевку из клубка. Клубок, было, завертелся, а потом застрял.
– Что за черт? Кто там держит? Отпустите!
Сноровистым движением он перетер бечевку и стал крутить габардиновый тюк, возмущаясь про себя своими невидимыми пособниками:
– Ничего нельзя с вами по-человечески продать, иуды! Вы и Христа в потемках перепутаете и поцелуете какого-нибудь апостола Симона.
Не выдержав упаковочных мук, порвалась бумага.
– Не волнуйтесь, нам близко, мы и так донесем, – успокаивала мама продавца.
– Что значит «так»? Как это «так»? В раззяванном виде? Чтобы каждый встречный мог ткнуть пальцем: «Смотрите, какая у них культура обслуживания! Да у них культура от слова "куль"!» Позор на всю Метростроевскую улицу…
И тогда упаковщик совершил неслыханный по преданности делу поступок. Точными пассами коротких, цепких пальцев он расстегнул пуговицы на халате и выдернул из узких шлевок брючный ремень, свистнувший и метнувшийся в воздухе, как змея. Мгновенно рыхлый габардиновый узел был схвачен и превращен в плотный тючок, а хвост ремня вдет в тесное колечко кожаного тренчика.
Продавец подал тючок маме. Однако она отклонила этот галантный жест. Такая самоотдача показалась ей чрезмерной.
Отнюдь не собираясь уступать, упаковщик обратился ко мне:
– Упрямство – хорошая вещь. В борьбе за отличное обслуживание потребителя. Вы упрямы, а все-таки я вас переупрямлю! Майчик, возьми тючок, помоги маме…
Это был коварный ход, рассчитанный на мои сыновние чувства. Не помочь маме я не мог. Трудно было отказать и человеку, готовому снять с себя последний ремень.
– Давайте мы вам оплатим ремешок, – предложила мама.
– Ни в коем случае. Он поношенный. Я покупал его в Цюрихе еще до всех пертурбаций и теперь просто-напросто донашиваю.
– Тем более! Он же импортный.
– Нет, нет и еще раз нет!
– Ну, хорошо. Мы отнесем покупку домой, а потом вернем вам ремень.
– Не стоит труда. А, впрочем, как вам будет угодно. Рад, что вы приобрели наш габардин, но весьма сожалею, что бежевый, а не бордовый.
3
Дома царила торжественная тишина. Няня накрывала ужин, стараясь не звякнуть ложечкой, не скрипнуть половицей. Папа в мундире капитана юстиции сидел за письменным столом, конспектируя работу Владимира Ильича Ленина «Материализм и эмпириокритицизм».
Это было свято…
[1] Аршин – мера длины, равная 0,7 м.