БЕЛАЯ УТОЧКА
Каждое воскресенье мы с Филипповной провожали в Москву маму, папу и гостей, если те приезжали к нам на выходной. Переполненная электричка, оглушая округу резким, терзающим слух свистом, налетала со стороны Загорска, не более минуты задерживалась у платформы и, злобно лязгая, укатывала по иссеченной стальной колее, а мы оставались одни, как сироты, на потемневших досках настила, пружинивших под ногами и приподнимавшихся на швах вместе с гранеными гвоздями, словно узкие зубастые пасти. Каждый воскресный вечер я жил ожиданием неотвратимой, неминуемо-точной, как дорожное расписание, разлуки, видел хвост уходившего поезда, вмиг обезлюдевшую выщербленную платформу с прилепившемся на краю ошметком синеватого «Беломора» и размыканным по доскам билетным мусором и брел обратным путем к даче – сумеречным, немилым, безнадежно повторяя про себя одно и тоже:
– Уехали… Уехали… Уехали…
Дача пуста, черна, безмолвна, разве что в нашей всегда прибранной комнате четко и чисто стучат настенные «ходики», да мерно – зубец за зубцом – сползает по шестеренке длинная цепочка с повисшей на конце медной гирькой. Где-то в стороне отчужденно и мрачно тянется клич электровоза, ритмично качаясь, невидимой чередой шумят и шумят груженые ветром вагоны…
– Ну, слава Богу, наши скоро дома будуть! – говорит Филипповна, сладко позевывая и расстилая мою кроватку.
– И я в Москву хочу… – позволяю я, наконец, излиться своему горюшку.
– О-хо-хо, усе хотять у Москву разгонять тоску! – отзывается няня. – А по мне и тут хорошо. Чичас ночь, темно, а завтрева, глянь, солнушко устанить, погода наладится, гулять пойдем, – утешает она меня.
Но от ее утешений мне становится только хуже. Почти всхлипывая, ложусь под одеяло.
– Давай я тебе сказку расскажу, – предлагает Филипповна, подтягивая на ночь гирьку «ходиков».
– А какую сказку?
– Антиресную. Про вуточку.
– Про какую уточку?
– Да про белую.
– Расскажи.
Няня укладывается на свой диванчик и в тишине под тиканье «ходиков» начинает рассказывать.
– Значить, князь один жанилси да так, что жану ему Бог послал лучче некуды.
– Красивую? – спрашиваю, вздыхая.
– Красавицу! И вумная, и обходительная, и смастоятельная.
Но правду говорять: век обнямшись не просидишь. Приспичило ему, князю-то, ехать…
– Куда? В Москву?
– А я почем знаю? Может, и у Москву… Однем словом – ехать. Увобче… Ну, жана у слезы, дескать, на кого ты мине бросаишь, на кого ты мине покидаишь? Как я без тебе жить буду?
– А ты говорила, что она самостоятельная!
– Правильно. Да она ж яво любить… Вот он ее стал уговаривать: погоди, мол, я скоро назад обратаюсь. Потерпи маленько. Да из терему не выходи, к чужим людя́м не прилипляйси, худых речей не слушай, что оне там тебе наговорять. Жана бешшалась. Ну, вот. Он и уехал, куды ему надоть, а та у себе притулилась, смирно сидить, не выглядываить.
– Где сидит? В светлице?
– У светлице али у горнице – усе рамно. Глядь, женщина идеть…
– Хорошая?
– Один вид, что хорошая, а на самом деле обманщица… «Что, – говорить, – ты, жана, скучаишь? Ай, Божий свет не мил? Как ни что, а усе погуляла б – другое дело было б… Устрела бы кого, развеселилась…»
А та и думаить: «И то правда. Похожу-ка по саду – невелик грех!» А у саду ключ бьеть.
– Какой ключ?
– Ну, навроди родника. С-под земли вода тикеть у возеро. Ей женщина-то ета и говорить:
– День нонча жа-аркай, ишь как печеть! А водица у ключе холодна, студена… Давай купаться?
– Нет, не хочу! – жана-то. А сама думаить: «Ить искупаться большой бяды не будить!» Скинула сарахван на пясок и у воду – прых! А обманщица спапашилась да и шлеп ее по спине: «Плыви, плыви белой вуточкой; гони, гони студену волну!»
Та и обратись у вуточку, и поплыви…
В комнате темно. Филипповну я не вижу, только слышу ее голос и встает перед глазами прохладный ключ, озерцо, а по нему, перебирая лапками, быстро-быстро плывет несчастная белая уточка.
Живых уточек я еще не видел, но однажды на Усачевском рынке мне купили игрушечную – желтую, как свечка. Дома я пустил ее в ванну. Она не тонула. Я подплескивал сзади ладошкой, волна подталкивала уточку и она потихоньку плыла, но таяла, таяла…
– … а он и не распознал, – слышу я нянин голос и понимаю, что отвлекся, потерял нить сказки.
– Кто не распознал?
– Князь. Еттой ведьмы-обманщицы не раскусил.
– А он вернулся?
– А то как же? А она яво жаной обратилась, я уж тебе сказывала. Ай, прослушал? И сарахван ейный на себе надела. К князю присуседилась: цалуить яво, мялуить – вроди как радывается. А он и не распознал!
– А дальше что?
– Что ж дальша?.. Вывела вуточка деток, да не вутят, а ребят. Двух справных, а третьего хворого. Вырастила их, выходила, а оне уж не хотять кылы матери находиться. И узабрались рикошетники на княжий двор. Ведьма учуяла вуточкиных ребят – сперва накормила их, напоила, спать уклала, а сама огонь развела калиновый, ножи точить каленыи… Не бойся, усе ладно будить!
– А я и не боюсь, – отвечаю не вполне уверенно. На самом деле мне страшновато, но подавать виду не хочется.
– Вот заснули два брата, а хворый не спить. Озяб дюже. Лежить у старшого за пазухой – греется. Ведьма стала под дверью да и спрашиваить:
– Спите вы, детки, спите, малыи, аль нет?
Хворый отвечаить за усех:
– Куды ж тут спать? Не спим – думу думаим, как хотять нас порешить: огни кладуть, ножи точють…
Она ушла. Походила-походила, опять под дверь:
– Спите вы, детки, спите, малыи, аль нет?
Хворый ей то же поуторил.
«Что ж ето, – думаить, – усе один голос отвечаить? А остальныи-то иде ж будуть? Ну-ка, спытаю, узайду…»
Узашла. Братья спять. Обвела их мертвой рукой – оне и преставились.
Я лежу, не шевелясь. Жду – что дальше?
– Ты слушаишь? – спрашивает няня.
Еще как слушаю!
– Да-а…
– А вутром белая вуточка (мать, значить) кличить детушек, а те молчать. Полетела она на княжий двор, а там лежать оне белыя, ромно платочки; холодныя, ромно пласточки. Закричала она у крик:
– Детыньки мои рóдныи!..
Запричитала. Князь услыхал.
– Слышь, – говорить, – жана, чтой-то вутка расшумелась?
А ведьма отвечаить, мол, етто тебе придеелось, быдто у во снях.
– У каких ишшо у во снях? Как придеелось, кады так кричить-убивается? Спыймайте мне, слуги, белую вуточку! Хочу дознаться, об чем она плачить-горюить, зарю не зарюить!
Ладно. Ловють ее, ловють. Обловились, а спыймать не могуть. Оне – за ей, а она – порх да порх, порх да порх! Не дается…
Выбежал князь сам. Тут она ему на руки и упади. А как упала, он приказываить, дескать, становься, белая береза, позади, а ты, красная девица, упереди!
Тут и признал князь жану настояшшую, а не обманную.
Чичас узяли сороку, прицапили к ей два наперстка и пустили воды принесть: живой и мертвой. Принесла. Брызнули на деток живящею водицей – оне стрепенулись. Брызнули говорящею – оне заговорили. И стала у князя семья, как положено быть. Стали жить-поживать, а худое забывать…
Лес уснул. Няня рассказывает. Я засыпаю и мне чудится, что где-то за лесом едет поезд – добрый-добрый. В окнах за желтыми абажурами горят фонарики и движется он тихо-тихо, совсем бесшумно, чтобы никого не разбудить – так неслышно, как будто колеса его обернуты рыхлым мхом, как будто рельсы под ним укрыты сухой соломой…