ОБАЯНИЕ СТАРОЙ МОСКВЫ
1
Итак, я вырос в доме Перцова (Курсовой переулок, дом 1), в древнем районе, когда-то называвшимся Чертольем по ручью Черторый, протекавшему вдоль оврага на месте нынешнего Гоголевского бульвара и впадавшего в Москву-реку возле храма Христа Спасителя.
В те годы, когда Иван Владимирович Цветаев на Колымажном дворе возводил по проекту архитектора Клейна Музей изящных искусств, наискосок от него на набережной Москвы-реки инженер путей сообщения Петр Николаевич Перцов, разбогатевший на строительстве Транссибирской железной дороги, выстроил пятиэтажный доходный дом в стиле русского модерна с высокими крышами-щипцами, с полихромными вставками изразцовых панно, с просторным вестибюлем в зеркалах и черных с золотыми крючками вешалках для барских шуб, с роскошной лестницей, украшенной цветными витражами, с дорогими квартирами и чуть ли ни первым в Москве лифтом. Все это я застал, кроме квартир в нижних этажах. Рабоче-крестьянская власть посадила Перцова в тюрьму, потом выпустила, но за время его отсутствия в четырехэтажной квартире инженера с видом на Кремль уже разместился боевой нарком по военным и морским делам товарищ Троцкий. То, что возбранялось Петру Николаевичу (жить в собственном доме), вполне подходило Льву Давидовичу (жить в собственности экспроприированной). Троцкого не стало, однако дом закрепили за военными. Дальнейшая хозяйственная деятельность оставила не тронутыми верхние этажи, где квартировали большие генералы, а нижние переделала под коммуналки. Вначале на третьем этаже с окном на Кремль, а потом на втором – с окном в Курсовой переулок и жила наша семья. Тем не менее, в одной из дореволюционных, а теперь «генеральских» квартир я часто бывал. Там с пожилой (как мне казалось) матерью и молодым отчимом-офицером рос мой приятель Сашка Байков, сын генерала. Не берусь утверждать наверняка, но подозреваю, что именно в нашем доме (а, может быть, даже в квартире Байковых) до революции снимала апартаменты героиня рассказа Бунина «Чистый понедельник».
Вот как Иван Алексеевич вспоминал приезды к ней лирического героя:
«Темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонарях, тепло освещались витрины магазинов – и разгоралась вечерняя, освобождающаяся от дневных дел московская жизнь: гуще и бодрей неслись извозчичьи санки, тяжелей гремели переполненные, ныряющие трамваи, – и в сумраке уже видно было, как с шипением сыпались с проводов зеленые звезды, – оживленнее спешили по снежным тротуарам мутно чернеющие прохожие… Каждый вечер мчал меня в этот час на вытягивающемся рысаке мой кучер – от Красных Ворот к храму Христа Спасителя: она жила против него…»
И далее: «Она зачем-то училась на курсах…»
Да, Лесной переулок переименовали в Курсовой в связи с тем, что там были открыты курсы для рабочих. «Она» была далеко не рабочая, а дочь богатого купца из Твери, но желание поучиться в двух шагах от дома могло у нее возникнуть, тем более что на курсах преподавали Вахтангов и университетские профессора.
Сколько раз видел я в окно часть того пейзажа, который описан Буниным! Часть, потому что в мою бытность на месте павшего храма Христа и так и не построенного Дворца Советов зияло грязное чрево гигантской грузовой автобазы, такой нелепой в самом центре Москвы, у Кремля, между музеем Цветаева и домом Перцова.
«…за одним окном низко лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое, левее, была видна часть Кремля, напротив, как-то не в меру близко, белела слишком новая громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг него…»
Однажды под Новый год в подвале дома Перцова (в «Красном уголке») детям устроили елку с подарками. Комсомольцы показывали спектакль по повести «РВС» Аркадия Гайдара. Старые жильцы говорили, что до революции в этом подвальчике было кабаре Художественного театра, где в знаменитых «капустниках» выкаблучивали Станиславский и Москвин, Качалов и Сулержицкий. На смену «корифеям МХТ» с их домашними канканами и водевильной чехардой пришли молодые «артисты», к нашему восторгу бегавшие по сцене с маузерами, стрелявшие холостыми патронами, но так оглушительно, что от них закладывало уши. Глядя на революционный азарт детворы, старые жильцы непонимающе улыбались.
2
В вестибюле у нас круглосуточно дежурила консьержка, а около нее на тумбочке лежала почта: письма, газеты, журналы для жильцов. Газеты папа выписывал, но с некоторых пор меня интересовал журнал «Огонек». Зная мою аккуратность, сменные дежурные разрешали мне читать чей-нибудь экземпляр возле них, сидя на черном кожаном диване. Иногда ко мне подсаживался подремать уже упоминавшийся комендант в сером френче и белых «бурках». Но «Огонек» его не занимал. Сначала он шумно дышал, уставившись в одну точку, а потом и в самом деле задремывал, отвалившись на спинку дивана с неестественно запрокинутой головой.
Каждое воскресенье я спускался в вестибюль, где просматривал очередной номер «от и до». И ныне я ощущаю острый запах типографской краски, такой свежей, что иногда она даже пачкала пальцы. Я помню все журналы тех лет с официальными визитами и вручением верительных грамот, с фотографиями жизнерадостных рабочих и героическими «битвами за урожай», с лучезарной жизнью советских людей и мытарствами их современников, имевших несчастье родиться в странах капитала, с продолжавшимися во многих номерах детективными романами… При этом мной просматривалось тотально все, и все волновало нежный ум.
Когда-то няня уже сказала, но, встретив мое сопротивление, теперь повторила снова:
– Чтой-то Восипа Воссаривоныча усе мене поминають, а Уладимира Ильича усе боле…
Хохмач из 3-го «Б» Димка Ферштейн вышел на сквер молчаливый, лохматый, загадочный и под страшным секретом рассказал ребятам, как, проснувшись ночью, услышал рассказ отца о закрытом партсобрании на работе. Отец шепотом говорил матери, что на съезде партии с секретным докладом выступил Хрущев и осудил Сталина за культ личности. У нас дома, наверно, это тоже обсуждалось поздно ночью, но я проспал обсуждение точно так же, как когда-то проспал бабушкин «ночной зефир». А Филипповна – снова нет…
Осень принесла иные смятения. Весь мир заговорил о событиях в Венгрии. К внутренней политике прибавилась внешняя. Наше право вводить свои танки куда угодно меня еще совершенно не смущало. Но меня смутило ожесточенное сопротивление этому праву со стороны венгров, вылившееся в вооруженное восстание и в танковое сражение за Будапешт. Неожиданно близко к сердцу принял я судьбу премьер-министра Венгерской Народной Республики Имре Надя, укрывшегося в посольстве Югославии, но выданного новой власти и тайно казненного. Я привык к тому, что всюду, где бы ни появлялся Советский Союз (а появлялся он везде), он оказывал братскую помощь и был встречаем цветами. И вдруг – венгерское сопротивление на фоне гражданской войны. Тогда я впервые ощутил какое-то отвратительно вязкое чувство своей личной причастности к нашей общей неправоте. Но эта неправота так изощренно оправдывалась интересами «мира и социализма», защитой наших идейных братьев, что все это вместе вносило сумятицу в детскую душу и требовало таких объяснений, которые дать мне не мог никто.
Мировому господству нужны оправдания уже потому, что оно изначально неправедно. Британия расстреливала мирные демонстрации в Индии, грабила половину земного шара, оправдывая свое стремление властвовать над миром более высоким уровнем цивилизованности и тем, что она несет эту цивилизованность колониям. Германия допустила к власти фашистов, требуя расширения жизненного пространства. Она ссылалась на то, что утвердит повсюду железный немецкий порядок, без которого всему грозит хаос и разруха. Соединенные Штаты оправдывали выкачивание природных ресурсов других стран желанием принести им свободу. И лишь Советский Союз казался мне, десятилетнему, понятным и честным претендентом на мировое господство. Вооруженный самым передовым учением, он обещал всех любить, и никого не обижать. Но тут случилась Венгрия, и моя уверенность пошатнулась. Только Олимпийские игры в Мельбурне, которые «Огонек» откомментировал и отфотографировал день за днем, справедливо представив нашей заслуженной победой, помогли мне на время восстановить нарушенное равновесие.
3
Итак, наше окно выходило в Курсовой переулок, а там, в части сквера прямо напротив нас Дом ученых построил теннисные корты, и с конца апреля я просыпался по утрам под тугой, упругий звон мячей о струны; под тенорок тренера Блоха: «Рука пошла, пошла рука!» или под басовитую растяжку тренера Смирнова: «Зама-а-а-х!..» Все это ужасно нравилось, тем более что корты – особенно ближе к вечеру – празднично расцветали обилием нарядной и оживленной ученой публики. В стране товарищей и гражданок возник островок, на который съезжались дамы и господа. Увитый диким виноградом деревянный домик-раздевалка от радости зажигался, как светлячок, просвечивая сквозь ветки и кудрявые зеленые гроздья. На шести площадках одновременно скрещивали ракетки не только новички-мазилы, но и классные игроки, номерные перворазрядники, многие из которых были еще и знаменитыми учеными.
Я занимался в детской секции и часто оставался после занятий поиграть с кем-нибудь из взрослых. Мои партнеры были известны мне по именам-отчествам: например, Павел Александрович или Павел Федорович. Но время от времени они опознавались мною более полно, то на киноэкране, то по разговорам других людей. Правда, опознавались не всегда верно. Так из киножурнала «Новости дня» я узнал, что Нобелевской премии 1958 года по физике удостоен мой постоянный партнер Павел Александрович Черенков. И с Черенковым никакой ошибки не было.
А вот с Павлом Федоровичем вышел казус. Сам он мне представляться, естественно, не стал, но почему-то запечатлелся в памяти академиком Юдиным. Позже из «Энциклопедического словаря» я узнал, что китаевед П.Ф. Юдин был Чрезвычайным и Полномочным послом Советского Союза в Китайской Народной Республике, потом директором Института философии АН СССР, членом ЦК КПСС и вообще членом всего, чего хотите. Внешне мой партнер производил впечатление американского босса-троглодита с карикатуры Бориса Ефимова. Он был мощный, бритоголовый, загорелый, блещущий золотым зубом широкой дежурной улыбки. Для полного сходства с «заправилами Уолл-Стрита» ему не хватало лишь гаванской сигары. Сигары не было. В обмен на наши ракеты Куба еще не поставляла нам курево миллиардеров, которое спустя несколько лет можно будет купить в любом табачном ларьке. Разумеется, на своей должности и в свою пору Павел Федорович мог быть никак не ученым, а только факиром истмата, магом научного коммунизма. Меня поразила та быстрота, с которой он в считанные годы сделал головокружительную карьеру. Рассказывали (сугубо конфиденциально), что ее «локомотивом» послужил его «китайский опыт»: в рамках правительственного задания именно он, Юдин, создал вначале по-русски сочинения Мао-Цзедуна, потом сам перевел их на китайский, и они были изданы в Китае и в Советском Союзе, причем русский «перевод» чуть ли не раньше, чем китайский «подлинник», поскольку «перевод» и был подлинником: «Ю-Дин»…
Возможно, это байка. Но такой человек, как Павел Федорович, мог бы сдюжить что-то подобное. Вы посмотрели бы, как он бился за каждый мяч! Если бы я знал тогда, с кем я играю! Как веселило бы меня одно необыкновенное обстоятельство: прихожу из школы, бросаю портфель, наскоро ем, переодеваюсь и после тренировки в детской секции гоняю по углам посла, академика и члена ЦК! Да гоняю не просто так, а под колокольный звон. Это звонят колокола церкви Ильи Обыденного, которая никогда не закрывалась, а в светлые праздники собирала множество верующих, конечно, бабушек в платочках или несчастных обрубленных войной инвалидов, гремевших на своих подшипниках – на не струганых плоских дощечках по Обыденским переулкам…
Как-то член ЦК пригласил к себе в кабинет великого философа-идеалиста Алексея Федоровича Лосева, духовно и физически уцелевшего благодаря тому, что углубился в античность – мифологию, философию, эстетику древнего мира. В конце разговора Юдин спросил:
– Алексей Федорович, а Бог все-таки есть? – на что наученный опытом жизни Лосев ответил:
– Читайте Ленина. Абсолютная истина существует.
Мы ошибаемся не когда сомневаемся, а когда уверены, что правы. Всю жизнь я был уверен, что одним из моих партнеров по теннису был Юдин, и только фотография в Интернете развеяла это заблуждение. Сведения верные, но – внешность… С экрана глядит рыхловатый, с залысинами, бледнолицый, неулыбчивый партийный клерк. Совсем другое лицо! Не факт, что он вообще когда-нибудь держал в руках ракетку… «Хведот да не тот!» – как сказала бы Филипповна.
На каких только кортах я ни соревновался! Но нигде не игралось мне так счастливо, как в Курсовом переулке перед нашим открытым окном на втором этаже. Позже я понял, что дело было не в качестве утрамбованного грунта, засыпанного просеянным свежим песком; не в его праздничной желтизне, ярко размеченной белыми линиями; не в счете геймов и сетов – вовсе не в результате, а во всем необычайном антураже той игры: в знакомых лицах на соседних площадках; в панической («маяковской») реплике турнирного бойца, опаздывавшего от сетки к задней линии: «Что я наделал? Я погиб!»; дело было в дуновении зацветающих лип, мешавшемся с крепким ароматом какао, веявшем из-за Москвы-реки от темно-кирпичных корпусов кондитерской фабрики «Красный Октябрь». Дело было в теплых сумерках, зажигавших окрестные окна, в их клубившейся, постепенно сгущавшейся синеве; дело было в нарядной даме, гулявшей по переулку с двумя поджарыми борзыми, легкими, качающимися на тонких лапах и упругими, как пружинки; дело было в перезвоне церковных колоколов на взгорье и в маме, маме, машущей мне рукою из окна!..
Дело было в обаянии старой Москвы.
4
Как трудно жить без кумиров, идеалов, примеров для подражания в начальные годы, когда мир познается так горячо, так жадно!
На заре моего теннисного ученичества таким кумиром стал для меня Слава. Изящный, ловкий, быстрый, успевавший к любому мячу, подававший точно и мощно, непробиваемо надежный у сетки и при этом легкий, улыбчивый, общительный, он обладал непобедимой притягательностью, как только я его видел. А видел я его часто. Он тренировался почти ежедневно, прибавляя в технике, темпе, атлетизме, и на моих глазах вырос в мастера спорта, профессионала, лучшего игрока теннисных кортов Дома ученых, известного по Москве турнирного бойца. Постоянного времени тренировок у него не было. Он мог выйти на корты, и с утра, и вечером, а то и днем, раскованно и весело кидаясь с партнером или сосредоточенно преодолевая его сопротивление при игре на счет. Раздевалкой Слава никогда не пользовался, поскольку жил где-то рядом с кортами и приходил уже в шортах и футболке.
Бывало, возвращаешься из школы усталый, а то и не в духе, с тяжелым портфелем бредешь по скверу домой и вдруг видишь: «Слава играет!» – и как солнце проблеснет – настроение сразу меняется.
Жизнь без одушевления – довольно унылая штука, и пока ты не находишь постоянных источников одушевления в себе самом, ты ищешь их в окружающих тебя людях.
Однажды после дождя, смочившего сухой песок площадок, когда окаменевшая от жары корка размякла и набухла, а горьковатый запах окаймлявших корты тополей стал острее и резче, Слава предложил мне с ним сразиться. Мы вышли на Первый корт. Некоторое время он бросал мне щадящие, удобные для парирования мячи, ну, а, почувствовав, что я с ними справляюсь, начал плотно бить по углам и загонял меня до седьмого пота. Зато, когда мне удалось подрезкой выманить его к сетке, а потом длинным ударом обвести по боковой линии, он на миг застыл, вытянувшись в полу-шпагате, и похлопал в мою честь ладошкой по струнам ракетки. Эти бесшумные аплодисменты не стихали во мне до конца игры.
Иногда к Славе присоединялся младший брат – полный нерастраченных сил творец упругих, звонких ударов, порой не совпадавших с размерами корта. Тем не менее, в паре братья энтузиазмом младшего и четкостью старшего сокрушили не один академический дуэт, притом, что среди профессуры попадались крепкие орешки, бывалые фронтовики, а ума и спортивной хитрости им было не занимать.
В школе нас выводили на «линейки» в Актовый зал. Классы выстраивались гуськом параллельно друг другу по росту: кто пониже – впереди; кто повыше – сзади. Я стоял рядом с красивой смуглой девчонкой из параллельного класса. Мы были одного роста. Ее звали Светкой Арабовой, а больше я ничего о ней не знал.
Перед чемпионатом мира по футболу мальчишки на сквере заключали пари: кто победит? Южноамериканский футбол казался нам таким же фантастическим, как джунгли Амазонки, потому у большинства в первую тройку попали Аргентина, Бразилия и Уругвай. Победила Бразилия, но вторыми были шведы, а наши с минимальным счетом проиграли только бразильцам.
Я жил событиями на футбольных полях, теннисных кортах и гаревых дорожках, но не все ребята из нашего класса, не говоря уже о девочках, проявляли интерес к спорту. Тогда я решил готовить внутриклассную стенгазету «Спорт» с фотографиями из центральных газет, с общими заметками. Но никто меня не поддержал, и азарт мой стал иссякать. В это время к нам пришла новая пионервожатая – десятиклассница Нина Орошко. Она была хорошая. Легкий загар никогда не бледнел на ее лице. Красоту ее одушевляла какая-то необычайная нежность общения. Нина разделила мой просветительский пыл. После уроков мы оставались с ней вдвоем в пустом классе и делали газету: сочиняли, шутили, выбирали фотографии, вырезали, клеили. Я, который прежде после уроков убегал из школы первым, теперь ждал возможности задержаться подольше, и виной тому служило уже совсем не мое пристрастие к стенгазете… Но разницы в пять лет было не обойти. Нина оканчивала школу, а я пребывал посередине дистанции.
В пятом классе мы учились во вторую смену. Утром перед тем, как делать уроки, я слушал радио. Передовая статья и краткий обзор газеты «Правда» меня трогали мало, а вот очерки текущей жизни казались более занимательными. В череду знакомых мне радиоголосов (Качалов, Бабанова, Плятт, Грибов, Сперантова, Яншин) влился новый голос. Он принадлежал артисту театра имени Ермоловой Валерию Лекареву. Не было сомнения в том, что Лекарев – симпатичнейший человек. Тем более я жалел, что ему часто доставались самые простецкие, самые стертые тексты: о цехах и колхозах, о стройках и соцсоревновании.
Как-то слышу возле раздевалки на кортах:
– Лекарев! Валерий Петрович, давайте завтра вечерком поиграем?
– Извините. У меня премьера в театре.
А на следующее утро подхожу к окну: по Курсовому деловитой походкой с папочкой подмышкой, трусит плотненький Валерий Петрович, возвращаясь с радио, по которому только что отчитал очередной очерк.
Я занимаюсь в детской секции. Держать ракетку меня научила Марьяна Васильевна. Теперь она готовит нас к первым соревнованиям и говорит отдыхающим на скамейке взрослым теннисистам:
– Проведем турнир на юношеский разряд. Есть, кому побороться. Наши силачи: Алеша, Филатов… А Славка проиграл чемпионат Москвы – весь сезон себе испортил.
Догадываюсь, о ком идет речь, но почему Марьяна Васильевна именует его так по-свойски – «Славкой», как будто это – ее родственник? Непонятно. Однако обижаться на нее не могу, тем более что она так расположена ко мне, так улыбается, гуляя по вечерам мимо нашего дома с двумя борзыми на длинных поводках, обвивающих ее запястья и унизанные кольцами пальцы.
Я уже усвоил, что Марьяна Васильевна живет рядом с нами, напротив кортов, в двухэтажном особнячке с островерхой башенкой. Но туда же возвращается после записей на радио Валерий Петрович, а вечерами они нередко куда-то уходят вместе. Уж не в театр ли Ермоловой?..
Однажды возле их дома стоял зеркальный «ЗИМ» – персональная машина из тех, на каких шоферы возили министров, маршалов и генералов. Из дома в сопровождении Марьяны Васильевны и Светки вышел подтянутый генерал-лейтенант и, попрощавшись, сел в машину.
Я не вел никакого генеалогического расследования, но, читая женскую «пульку» осеннего турнира, невольно обнаружил, что фамилия Марьяны Васильевны – Орошко, а, читая «пульку» мужского турнира, выяснил, что Слава и его брат – Лекаревы. Все они живут в том самом особняке напротив, который я прозвал «Вавилонской башенкой». Получалась необыкновенная семья. Каждый «семьянин» в отдельности был мне знаком, но я и не подозревал, что они – все вместе.
Слава Лекарев с братом. Девочка из параллельного класса Света Арабова. Моя пионервожатая Нина Орошко. Ее мать Марьяна Васильевна – мой первый тренер. Знакомый радиоголос – народный артист республики Валерий Петрович Лекарев. А еще имеющий к ним какое-то отношение генерал-лейтенант…
Мне только предстоит узнать, что Марьяна Васильевна и Слава – это мать и сын. А тогда разобраться в так неожиданно открывшемся мне и таком радостном для меня ералаше, в этом «вавилонском столпотворении» было выше моих сил. Я и теперь, издалека, по прошествии целой жизни, не берусь проследить достоверно все родственные связи между этими милыми моему сердцу людьми, так светло прошедшими через годы моего детства, но ведь, в конце концов, не к замысловатости жизненных коллизий хотел бы привлечь я внимание, а к тому долгому-долгому свету, который остается в нас независимо от того, разрешены ли все хитросплетения, развязаны ли все узлы и сказаны ли все слова.