ДУШИСТЫЙ ВЕТЕР «ШИПРА»
Обычно папа брился дома.
Он устраивался за письменным столом, расположив на газете чашку с кипятком, помазок, мыло, безопасную бритву, одеколон и зеркальце на подставке.
Хорошо взбитая мыльная пена превращала папу в «деда Мороза» с белой бородой и густыми усами. Я смеялся, стоя за плечом, просил подольше не сбривать пену, побыть в ней:
– Тебе идет…
Папа отшучивался:
– Ах, ты – шпингалет!.. – и легонько смазывал меня пенным помазком по кончику носа. А потом, обмакнув станочек в кипяток, освобождался от мыла и щетины.
После этого он брал в одну руку флакон «Шипра», а другой нажимал на резиновую оранжевую грушу. Та соединялась с маленькой камерой, похожей на волейбольную. Плоская камера у меня на глазах округло раздувалась, натягивая нити защитной сетки, и облачко «Шипра», о чем-то счастливо шепча, отчаянно пришепетывая и щекоча ноздри, вырывалось наружу сквозь загнутый металлический носик. Это называлось: флакон с пульверизатором!
Как будто свежий ветер проносился по комнате, опахивая меня своим острым дуновением.
Фук-пшш… Фук-пшш… Фук-пшш…
– Освежить? – предлагал папа с неожиданной игривостью, словно копируя кого-то.
– Освежить! – отвечал я, уворачиваясь от струйной пыли.
– Хвукни, хвукни ему у нос, рикошетнику, Еугений Лексеич, – подначивала Филипповна. А когда ветер «Шипра» долетал и до нее, вскрикивала: – Ах, ты, мать честнáя! Как же ён прошибаить, врах его увозьми!.. – и отмахивалась от невидимого озорника, прикрывая нос кончиками белого в синий василек платочка.
Это – что касается бритья. А стригся папа всегда у одного и того же мастера в парикмахерской на Метростроевской улице. Ну, а когда стригся, то попутно у него же и брился.
– Ну, пока! Я – к Семену, – говорил папа, сдвигая перед зеркалом фуражку чуть наискосок – на правый височек.
Помимо стрижки, Семен умел еще и развеселить клиентов. Из парикмахерской отец всегда возвращался в прекрасном настроении, как будто с легкого праздника, пьянившего без вина.
Мне ужасно хотелось тоже побывать в парикмахерской, увидеть Семена, а папа все не брал меня и не брал. Но вот в конце августа было решено, что мы пойдем в парикмахерскую вместе. Мне следовало подстричься перед школой.
Недальний путь пролегал по Соймоновскому проезду. Папа был в военной форме, поэтому держал меня за руку левой рукой, время от времени козыряя встречным офицерам, – вокруг жили военные, – и мне эти взаимные приветствия очень нравились. Как будто офицеры здоровались не только с отцом, но и со мной, из незнакомцев превращаясь в хороших знакомых, с которыми лишний раз приятно встретиться.
Парикмахерская занимала полуподвал. Туда вели три обитых железными уголками деревянных ступени. В тесной прихожей, у самой входной двери, в нише за откидной доской стоял тугоухий гардеробщик в черном с золотыми шершавыми галунами кителе ресторанного швейцара. Мы не могли войти до тех пор, пока он не почистит щеточкой пиджак вновь подстриженному клиенту и не подаст ему плащ.
В полутемной, без окон, прихожей играло радио, сидели несколько мужчин, молча скучавших в ожидании своей очереди.
Зал отделялся от прихожей бархатным занавесом вместо двери. Отогнув краешек, папа заглянул внутрь и поприветствовал Семена, а я просунуть нос за занавес не успел.
По радио передавали концерт по заявкам. Шла сцена из «Свадьбы с приданым». Вася Курочкин (артист Доронин) развернул гармошку и запел с неподражаемой сипотцой:
Из-за вас, моя черешня,
Ссорюсь я с приятелем.
Неужели климат здешний
На любовь влиятелен?
Я тоскую по-соседству
И на расстоянии,
Ведь без вас я, как без сердца,
Жить не в состоянии.
Очередь одобрительно зашевелилась. Гардеробщик выставил из ниши большое желтое ухо, приложив к нему ладонь. А когда дело дошло до комплиментов, которые районный парикмахер отпускал Василию, штора отдернулась и передо мной предстал Семен. Я его узнал, хоть и видел впервые.
Семен был черноволос, упитан и смугл. В зеленоватых глазах его, как чертенята на болотце, перепыхивали огоньки. Обтянутый белым халатом, высокий животик парикмахера подрагивал от смеха.
Семен пропустил подстриженного им старика, опиравшегося на толстую трость, передал его попечению гардеробщика и пригласил папу, как постоянного клиента и офицера:
– Товарищ капитан, прошу!
– Я с сыном.
– Кого сначала?
– Давайте меня.
Папа вошел в зал, а Семен специально не задернул бархат, заложив его за спинку стула, чтобы мне была видна хотя бы часть зала.
– Вальс из оперетты Имре Кальмана… – начал диктор, но название оперетты затерялось в помехах эфира.
Заиграл оркестр. Воодушевленный музыкой, слегка пританцовывая возле кресла, Семен взбил в железном стаканчике пушистую, мягкую как сугроб, горку пены и, покручивая пышным помазком, бережно укутал ею папино лицо до самых глаз.
Потом в ритме убыстрившейся музыки парикмахер на потертом кожаном ремне заправил длинную, как дирижерская палочка, бритву и, разведя локти, словно маэстро над первой скрипкой, замер над клиентом.
Покорная паузе, смолкла и музыка, а когда она зазвучала вновь, Семен несколькими отточенными движениями, кажется, почти не касаясь снежного покрова, снял всю пышность сверху вниз со скул; снизу вверх с подбородка; смешно оттянув кончик носа, смахнул пену над верхней губой, и папа предстал во всей красе гладко выбритым, с чисто лоснящимися щеками.
– Прическу поправить? – спросил мастер.
– Поправьте.
Парикмахер взял алюминиевую расческу с частыми зубчиками, поклацал косыми лезвиями ножниц, словно разминая пальцы и одновременно проверяя остроту инструмента: легко ли разрезает он воздух? Остался доволен: легко. После чего подстриг папе височки, аккуратно зачесал волосы назад и напоследок предложил то же самое, что дома папа предлагал мне, и с той же игривой интонацией:
– Освежить?
– Освежить!
– Чем желаете? «Красной Москвой» или «Шипчиком»?
– Давайте «Шипчиком».
Семен ухватил со столика такой же флакон, что был у нас, ловко поймав на лету оранжевую грушу, и как бы провальсировал с флаконом возле кресла.
Искристая пыльца замелькала над папиной головой; мерцающая, бисерная пыльца – веселая, как мошкара, роящаяся в теплой восходящей струе!
Парикмахер обходил папу туда и обратно по полукругу, опрыскивая лицо, снова возвращаясь к затылку, махал полотенцем, разгоняя во все стороны крепкий одеколонный дух, внимательно промокал салфеткой бусинки «Шипра» на лбу и щеках.
Папа встал подтянутый, посвежевший. Очередь была за мной.
Семен подсадил меня в кресло, укутал белой простынкой, заткнув ее вокруг шеи за воротничок рубашки, и спросил у папы:
– Как будем стричь?
– А вот этого я и не знаю… – несколько растерялся папа. – На ваше усмотрение.
– Бокс? Полубокс? Полька?
– Ну… Пусть будет полубокс, – остановился папа на промежуточном варианте.
– Сейчас мы подстрижем тебя под Шоцикаса, – пообещал мне парикмахер. – Знаешь, кто это такой?
– Знаю. Боксер.
– Ха! Не просто боксер, а чемпион Европы и Советского Союза в полутяжелом весе Альгидрас Шоцикас! Хочешь быть боксером?
– Нет.
– А кем?
– Борцом.
– Каким? Вольным или классическим?
– Классическим.
– Молодец! Мне классическая борьба тоже больше нравится. Она корректней.
Тем временем Семен вовсю стрекотал надо мной толстенькой ручной машинкой с загогулиной под большой палец; прядки волос опадали мне на плечи, хаос на голове сменялся ровной стрижкой с четким чубчиком полубокса, легшим на лоб косым углом.
– Чубчик покороче? – обратился Семен к папе.
– Покороче.
Прислонив холодное ребро ножниц к моему лбу и примерившись, мастер с удовольствием отчекрыжил еще полоску.
– Устраивает?
– Вполне, – одобрил папа. – Чубчик – что надо!
Семен осторожно вынул у меня из-за шиворота край простынки и стряхнул волосы на пол. Потом он прошелся кисточкой по шее, сметая мелкие волоски. Я поежился.
– Чего ежишься? Щекотненько?
– Щекотно.
И снова последовало игривое:
– Освежить?
– Ты как? – спросил папа.
Я молчал. Шипучий одеколон пугал меня своей жгучей едкостью, а все-таки освежиться после стрижки было так по-мужски!
– Опрысните немножко, – сказал за меня отец.
Закрой глазки, – велел мне Семен. – Да не жмурься так, спокойно прикрой. Ничего страшного. Ты что – «Шипра» боишься? А борцом хочешь быть… Смелей!
Я вцепился руками в подлокотники кресла и в этот момент мальчишечий голос послал мне свой привет из радиоприхожей:
А, ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер…
Фук-пшш… И я потонул в зеленоватом облаке «Шипра» – острого, пахучего, резко обдавшего ноздри стойким ароматом.
Фук-пшш… Фук-пшш… Фук-пшш… – работал Семен.
Я отчаянно жмурился, вертя головой, но терпел, терпел эту счастливую муку.
Спой нам, ветер, про синие горы,
Фук-пшш…
Про глубокие тайны морей.
Фук-пшш…
Про птичьи разговоры,
Про синие просторы,
Про смелых и больших людей!
Фук-пшш-ш!.. – закончил Семен.
Он обмахивал меня полотенцем, промокал и снова обмахивал, смеясь.
– Ты что? Первый раз в парикмахерской?
– Его впервые по-настоящему спрыснули, – смеялся в ответ папа.
А я слезал с высокого кресла и тер щипавший глаз.
– Зачем же ты так жмурился? Я тебе говорил: «Не жмурься». Чуть-чуть попало? Сейчас пройдет. Вот тебе в подарок расчесочку, держи. Будешь причесываться.
– Спасибо, не надо, – отказывался я.
– Дают – бери! – смеялся Семен, кладя расческу в мой нагрудный кармашек.
Мы с папой вышли на улицу, и в неподвижном вечернем воздухе долго еще витал надо мной этот свежий, пиршественный ветерок душистого «Шипра».