ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ
1
Боже мой, как я любил бегать! Ходьбы, даже валкой утиной поступью спортивного ходока, мне ничуть не хватало. Тем более невозможно, томительно, невыносимо было чинно передвигаться по коридору, важно спускаться по ступеням, степенно топтать дорожки сквера.
Нет! Вихрем промчаться до прихожей; широкими прыжками, едва не срывая перила на поворотах, слететь вниз по лестнице, с размаха, как по льду, проскользить по шлифованным – в «шашечку» – плиткам вестибюля, хлопнуть звонкой, парадной – на гулко отозвавшейся пружине – дверью, сигануть через Курсовой переулок; вдруг замереть у первых тополей и – опрометью кинуться навстречу Сережке, выбегающему к тебе с противоположной стороны сквера…
Но разве это бег? Что вы… Это лишь предвосхищение бега, легкая разминка. Главное только начинается.
– Побежали?
– Побежали!
И носимся, шныряя мимо скамеек, подрыскиваем под ветки, уворачиваемся, салим друг друга.
Плюхнулись на лавку. Передышка. В полвздоха, в четвертьвздоха. И вновь – бесконечная, беспорядочно-упоительная беготня, вдохновенная гоньба, не желающая знать ни причин, ни целей – дурацкое со стороны, а ведь самое что ни на есть настоящее – потому что безотчетное – счастье: счастье владеть своим телом, пространством вокруг себя, ощущать биение ветра, восторженно кружиться вперемежку с падающими листьями на засыпанных осенних газонах…
Не отстать от «пикапа», бесшумно, с выключенным мотором, скатывающегося под горку по Обыденскому переулку. Оставить позади щенка, так же бурно, как ты, кувыркающегося в сухой и хрупко потрескивающей листве. Догнать велосипедиста. Перегнать самокат.
О, как это много – просто бежать, чувствуя кровь, учащенно стучащую в висках, пуская в ход тоскующие по напряжению бега крепнущие мускулы, переводя заходящееся дыхание! Упасть на газон, прижухнуть, прижаться лопатками к холодной, вылинявшей земле, поймать над собой неподвижное облако, удерживать его взглядом миг, другой, – вскочить на ноги и опять горячо, пока не остыл:
– Побежали?
– Бежим!
Куда? Зачем? Кто нас зовет, окликает, гонит? Никто. Ни за чем. Никуда. А просто по-бе-жа-ли, ибо бег есть жизнь, а жизнь еще не спрашивает нас, куда она и зачем.
Набегались. Устали. Присели на корточки отдышаться. А теперь – спокойно поскакали.
Цок-цок, цок-цок…
Я – на Россинанте, Сережка – на Сером. Мой конь высок и тощ, Сережкин ослик толст, мохнат, приземист.
Цок-цок, цок-цок…
У меня длинная ветка – копье. У Санчо короткие сучки-пистолеты. Я подбрасываю копье и на скаку ловлю его в воздухе, а Санчо, мой друг, пыхает из стволов, салютуя моим удачным маневрам.
Вот прогуливается по дорожке заслуженный артист республики Михаил Названов. Это его сочный густой баритон пропел вчера по радио куплеты дон Кихота:
На турнире, на пиру и на охоте…
– Ваша милость, сеньор дон Кихот!..
Мы приостанавливаемся, привстав в стременах, а Названов с грацией старого гранда раскланивается с нами по-испански, замысловато и плавно манипулируя воображаемой шляпой. О, мы еще ничуть не достойны того, чтобы перед нами снимали шляпу, но этот жест, словно обязывая к чему-то, запомнится на всю жизнь!
Домой я приношу подобранное на траве воронье перышко.
– Это что такое? – спрашивает мама. – Откуда ты взял?
Отвечаю:
– Это перо от шляпы славного идальго дон Кихота Ламанчского!
– Выкинь, и ничего с земли не поднимай. Там собаки бегают.
– Я еще хочу погулять…
– Опять, дите, утекаешь? Усе б тебе бегать. Полный день туды-сюды, туды-сюды, как вертено, пра слово! – вступает няня. – Завтрева ишшо набегаисси, ай, дня не будить?.. Несмысленый, – говорит она маме, точно извиняя меня.
– Несмысленый, – улыбаясь, повторяет папа давно понравившееся ему словечко.
– Скоро в школу, а все несмысленый, – отклоняет нянино оправдание мама.
А я и сам не знаю, смысленый я или нет, только ложусь спать с единственной мечтой: завтра снова можно будет бегать!
2
Постепенно бесцельная беготня сменяется более осмысленным приложением сил. Бег превращается в спорт, в соревнование.
Я предлагаю Сережке бегать не просто так, а по дистанции, наперегонки. Мы отмериваем расстояние под названием «стометровка», хотя на самом деле в ней метров тридцать. Протягиваем между деревьями тоненькую «финишную ленточку» – серую бечевку в лохмушках с тугими узелками, которые нам лень развязывать.
Привлеченный нашей возней к нам подходит Женька Фельдман по прозвищу «Фриц». Он неуклюж, медлителен, рыжеват. До школы Женька учил немецкий в «группе» на Гоголевском бульваре под присмотром собственной тетки «фрау Фельдман». «Группа» представляла собой несколько детей и «фрау», которая гуляла с ними по бульвару, преподнося азы немецкой речи. Вот уж где нельзя было побегать, так это в «группе»! Там можно было только чинно переступать с ноги на ногу или сидеть возле «фрау» на скамейке, повторяя хором: «Айн, цвай, драй…» Мешковатый, упитанный, Фриц идеально подходил для этих занятий, но его тянуло к нам, а перечисленные качества, никуда не годные для бега, он компенсировал природной выносливостью и волей к победе.
– Вы чего тут? – интересуется он.
– Спринтерский бег. Ферштейн? – Понимаешь? – говорит Сережка.
– Ферштейн. А меня возьмете?
– Давай.
Я черчу каблуком стартовую линию. Фриц обстоятельно закатывает рукава школьной гимнастерки. Мы встаем в ряд.
– На старт… – командую я.
Все пригнулись.
– Внимание…
Все подраспрямились.
– Марш!
Похоже, в последний момент Меркурий успел прикрепить к моим щиколоткам маленькие пушистые крылышки, а фортуна – набросить на плечи, как легкий венок, эпитет «счастливый»!
«Финишная ленточка» лежит у меня на груди. Я так и хожу с ней, выпятив грудь, как штангист, чтобы бечевка – вещественное доказательство моей победы – не упала, пока за мной финиширует Сережка, пока, размахивая полуголыми руками, дотрушивает до финиша зазевавшийся на старте Фриц, пока мы готовимся ко второму забегу.
– Это был четвертьфинал, – говорю я. – А теперь – полуфинал!
Предложение нравится. У Фрица появляется призрачный шанс взять реванш.
А я вспоминаю, что до войны папа занимался легкой атлетикой в секции у известного спартаковского тренера Стеблева. Папа был спринтером и прыгуном в длину. Особенно удавался ему тройной прыжок. Здесь он приближался к чемпиону среди юношей по фамилии Замбримборц. Само трудно выговариваемое, трижды акцентируемое трехсложье фамилии воспринималось мной как жесткий тройной прыжок. Разбег, толчок правой, – Зам, – полет, толчок левой, – брим, – полет, толчок правой, – борц: Зам – брим – борц! Тройной прыжок произношения. Полное триединство имени и жеста.
Однако папа подавал надежды и без таких совпадений со своей двухсложной фамилией. Самые лихие трамвайные догонялы и катальщики на «колбасе» угадывали что-то неладное, когда он неторопливо шагал по Богословскому переулку, возвращаясь с тренировки. Видимо, они кожей чувствовали, что если он побежит, то они не угонятся за ним ни так, ни на трамвае. Чтó их прокуренные «дыхалки» и криво загребающие «костыли» по сравнению с его ритмичным дыханием, классической техникой бега, ударной пружиной прыжка, усвоенного у самого Стеблева! Однако папин спортивный взлет оборвался внезапно и тихо. Перед войной тренера арестовали. Он пропал. Секцию закрыли.
И вот мне захотелось представить себя на довоенном стадионе «Динамо» перед заполненными трибунами…
Мы снова выстраиваемся на старте.
– Ребя, давай я скомандую! – просит Фриц, становясь между мной и
Сережкой.
– Пожалуйста. Ты думаешь, что побеждает тот, кто командует? Попробуй.
– Ма-арш! – утробно хрипит Фриц и, растопырив руки, чтобы не пропустить нас, кидается к финишу. Уповая на свои габариты, он пытается загородить нам дорогу телом. Но габаритов не хватает и телу приходится вилять, удлиняя путь и напрасно тратя силы. Мы без труда с двух сторон обходим «растопыру» и заканчиваем бег в том же порядке, что и в первый раз.
– Финал… Теперь финал… – толком не отдышавшись, требует Фриц.
Хорошо. Пусть будет финал.
3
Тоненькая иголочка едва заметно движется в просвете между облаками. Наверно, Москву-реку ей не пересечь никогда – так тягуч ее полет.
– Я хочу быть летчиком, – говорит Женька. – У меня батя на войне летчиком был.
– А я хочу быть десантником.
– А я – зенитчиком, – добавляет Сережка.
– Смотри, меня не сбей! – предупреждает пилот.
– Я по своим не бью, – успокаивает его артиллерист. – Тебя домой зовут, – говорит он мне.
Я поворачиваюсь к дому и вижу в нашем окне на втором этаже первомайский флажок – условный знак. Раньше мама или няня звали меня вслух. Это было скверно. Особенно если они выпевали мое имя уменьшительно ласкательно по нескольку раз. Представляете? Мы выбрасываем десант на захваченный немцами Киев, форсируем Днепр, штурмуем фашистские доты, и вдруг в самый разгар боя из форточки доносится:
– А-ле-шень-ка, ку-у-шать…
Однажды я не выдержал этого безобразия и потребовал, чтобы меня перестали выкликать. И тогда мама придумала флажок. Красный с золотым кантиком, он празднично-ярко и, главное, совершенно бесшумно появлялся в форточке. Мне оставалось только время от времени поглядывать на нее, что я и делал, а если забывал, то кто-нибудь из ребят обязательно напоминал мне. Все были в курсе дела, и всех такой выход из положения устраивал.
– По машинам! – приказывает Фриц. – Задраить «фонари»!
Мы захлопываем над собой воображаемые стеклянные колпаки истребителей-бомбардировщиков. Строимся треугольником. Впереди – Фриц.
– Звено к боевому вылету готово! – докладывает Сережка.
– Взлет! – разрешает командир и со страшным завыванием, скосив руки назад наподобие крыльев, мы со всех ног взмываем в небо, то есть мчимся по скверу, лавируя между тополями и скамейками, проносясь в узкую прорезь среди железных гаражей, демонстрируя изумительную маневренность нашей авиации.
Как бомбой, ударом пятки Сережка припечатывает к земле пустую пачку «Беломора». Я пулеметной очередью поднимаю в воздух стаю воробьев, а Фриц бухает и бухает по ним из пушки. Воробьи с перепуганным чириканьем носятся над сквером.
Внезапно Женькин самолет загорается. Командир пробует погасить пламя, ныряя то вверх, то вниз. Он катается по палой листве, но огонь уже подобрался к бакам с горючим и наш боевой друг Женька Фельдман взрывается, окутываясь ворохом листьев, засыпая ими себя с головы до ног…
Разворачиваясь, мы с Сережкой траурно кружим над застывшим перед домом Перцова холмиком, по разу, прощаясь с погибшим, касаемся крылами пожухлой, бурой листвы и, тихо взмывая, разлетаемся по домам.
– Ребята! – кричит нам вдогонку Фриц, выбираясь из-под листьев. – Завтра выходите. Доиграем.
– Выйдем… – отвечаю я и по широкой дуге, как сухой листок, планирую в парадное.
4
Обычно папа уходил на работу часов в девять. Он читал лекции слушателям Военно-юридической академии. Днем обедал дома и минут на девяносто ложился отдохнуть. Он любил спать под мягким байковым халатом, укрывшись с головой, чтобы никто не мешал. Только ноги высовывались. Потом папа уезжал по делам до вечера, а, вернувшись, просиживал над конспектами глубоко за полночь. В свободное время он читал, со мной же занимался редко и редко куда ходил.
Как-то в будний день после обеда вместо того, чтобы привычно поднырнуть под халат, папа предложил:
– Поехали на стадион «Динамо»?
– А что там? – отозвался я, слегка оторопев.
– Легкая атлетика. Победители отправятся на Олимпийские игры в Мельбурн.
Легкая атлетика?.. Я ведь ее обожал! Начиная с самого смысла слов. Атлетика – это что-то мощное, а легкая – наоборот, нечто почти невесомое. То есть невесомая мощь – вот что такое легкая атлетика! Не разбираясь в фигурах речи, я чувствовал, однако, как внутреннее прекословие, смешение понятий придает целому некую загадочную гармонию и объемность. Тяжелая атлетика такой всеохватностью не обладала. По сути, это было масло масляное, удвоение близкого. Сила дополнялась тяжестью. Это – не фокус. А вот невесомая мощь – совсем другое дело.
Что же касалось Олимпийских игр в Мельбурне, то они представлялись мне чем-то совершенно сказочным, вообще недоступным воображению…
Трибуны стадиона «Динамо» густо темнели скоплениями зрителей, хотя за футбольными воротами и зияли заметные просветы. Все-таки привлекательность легкой атлетики не шла в сравнение с популярностью футбола. Мы пробились на места поближе к финишу и устроились напротив сектора для прыжков с шестом.
– Самое интересное – спринт! – сказал папа, азартно блеснув дужками очков.
– На старт вызываются участники забега на десять тысяч метров, – объявил диктор.
– Ну-у… Это они минут сорок будут трусить мелкой рысцой, – разочарованно протянул папа.
Мне же было интересно все: и спринт, и прыжки, и десять тысяч метров.
Большая группа бегунов столпилась на старте, чтобы по приглушенному расстоянием хлопку судейского пистолета, действительно, затрусить мелкой рысцой, едва не наступая друг другу на пятки.
Папа перевел взгляд в сторону сектора для прыжков и снова оживился. Его внимание привлек прыгун из команды Москвы. Ладную фигуру прыгуна облегал красивый тренировочный костюм из тонкого трикотажа. Шестовик похаживал перед трибунами, картинно разминаясь: то приседал, то делал маховые движения, то коротко разбегался, подкидывая колени. Выяснилось, что этот красавчик в одиночку борется с высотой три девяносто, которую остальные участники преодолели с первой попытки, и теперь ждали его. На трибунах он получил прозвище «Трикотаж» за эффектность костюма при девичьей скромности результатов.
Аккуратно стянув с себя «треники», он остался в ослепительно шелковых майке и трусах, сияя, по слову папы, как новый пятиалтынный!
Тряхнув шестом, Трикотаж побежал с ним, точно с копьем наперевес, быстрей-быстрей-быстрей, оттолкнулся, взлетел, выгнув свою бамбуковую опору, перемахнул через планку и победно рухнул в кучу с песком.
Трибуны великодушно зааплодировали. А он выбрался из кучи, проветривая сыпавшийся по нему отовсюду песок, и гоголем продефилировал перед нами, как будто уже выиграл соревнования, получив путевку в Мельбурн.
Столь же тщательно, как и прежде, Трикотаж закатал в руку парчинку тренировочных штанов и бережно натянул ее на ногу. Так модница перед зеркалом вдевает ножку в собранную в горсть паутинку чулка, одним движением распрямляет колено, и вот уже поглаживает голень, взыскательно проверяя симметричность пятки и шва.
Папа был в восторге. Этот персонаж определенно вознаграждал его за наше опоздание на спринт.
Между тем стайеры уже преодолели добрую часть пути. Бег стал каким-то рваным, путаным. Плотная стартовая группа сильно поредела и растянулась по кругу. Но, главное, ее постоянно дергал щупленький белобрысый бегун из команды Белоруссии. Почему-то запомнилась именно Белоруссия, хотя позже я читал, что он – москвич. Может быть, стал москвичом? То он безнадежно отставал, то, проникая в зазоры между бегущими, упорно добирался до лидеров, то снова сникал и понуро плелся в хвосте. Такая самодеятельность обеспечила ему на трибунах кличку «Партизан». Лидеры – три-четыре бегуна – регулярные призеры последних лет держались цепкой стайкой, никого вперед не пропускали, но чувствовалось, что Партизан действует им на нервы. Серьезной опасности для них он, конечно, не представлял, однако напряжение создавал и симпатии зрителей зарабатывал. За безуспешность попыток «выйти в люди», за напрасное мыканье взад-вперед по дистанции он заслужил второе прозвище: «Горемыка».
Тем не менее, по примеру Горемыки и некоторые другие «середнячки» стали «партизанить», правда, хватало их ненадолго. И все же в заранее расчисленный ход бега с явными фаворитами и предопределенным результатом был внесен такой притягательный момент неясности, что от сектора для прыжков внимание публики переместилось на гаревые дорожки к самому утомительному, к самому, как думалось, неинтересному зрелищу.
Шутливое «Партизан» и неприкаянное «Горемыка» обогатилось третьим поименованием: «Хлопчик». И после очередного рейда, смявшего стройные ряды лидеров, трибуны возбужденно зашумели:
– Во Партизан дает!..
– Горемыка, жми на всю катушку!
– Ну, Хлопчик, молоток!
Лидеры тревожно оборачивались, видели, как в кино, – во весь экран, – наседавшего на них Хлопчика и невольно убыстряли бег раньше времени, что вовсе не входило в их планы.
Когда в очередной раз они, тяжко дыша, пробегали под нами свой будущий и не такой уж отдаленный финиш, я снова взглянул на прыгунов.
Кузнечик за кузнечиком пружинисто и ловко выстреливали они над планкой, установленной на рубеже четырех метров. Иногда планка падала, и зрители шумно вздыхали. Вообще, трибуны поразили меня своей единодушной и мгновенной реакцией на происходившее, тем более удивительной, что это участие рождалось одновременно в тысячах сердец, тут же обнаруживаясь общим сожалением, смехом, разочарованием, радостью.
Что касается прыгуна по прозвищу «Трикотаж», то высоту в четыре метра он решил пропустить как слишком для себя смешную. Казалось, Мельбурн уже лежит у него в кармане, а потому Трикотаж позволил себе расслабиться на скамейке, вытянув ноги и приобняв хорошенькую массажистку. Он что-то внушал ей, а она похохатывала, уклоняясь от его объятий: слишком уж они были прилюдны. Глядя на то, с каким снисхождением относится Трикотаж к соперникам, в поте лица добывавшим свои четыре метра, можно было подумать, что перед вами – асс, повалявший дурака на трех девяносто и готовящийся к настоящей высоте, то есть к четырем десяти, что по тем временам считалось уже очень приличным – шесты-то были бамбуковыми…
Судьи осторожно подняли планку на двух длинных рогульках, установили на уровне четыре десять и столь же деликатно вынесли рогульки из-под планки, чтобы ее не потревожить.
Трикотажу пришлось расстаться с массажисткой, выпустив ее из-под крыла. На прощанье она его славно помяла – растянувшегося на скамейке, потормошила «засидевшуюся» мускулатуру и улизнула под трибуны.
Не оставляя прежней старательности, «фаворит» проделал все положенные манипуляции с раздеванием, переливаясь шелками, понаклонялся, повертел кистями, потряс икрами и вооружился шестом. Он олицетворял собой смычку легкой атлетики с легкой промышленностью. Промышленность была на высоте. Теперь слово предоставлялось атлетике.
В этот момент ударил гонг. Удар означал, что «десятитысячники» пошли последний круг. До гонга Партизан еле волочил ноги где-то в конце. Видно, он сам умотал себя своими рейдами. Но гонг словно привел его в чувство.
Все бежавшие перед Горемыкой плотно прижимались к бровке, поэтому обходить их можно было только с внешней стороны, удлиняя дистанцию. Каждый из середнячков и сам был бы рад выбиться в лидеры, но сил на это ни у кого уже не хватало. И только Хлопчик стал обгонять одного бегуна за другим, но не рваными, изматывающими рывками, как прежде, а регулярным наращиванием темпа.
– Смотри на белобрысика – что он делает! – взволнованно сказал папа. – Так он еще всех обставит…
Трибуны зашумели уже не на шутку. Кое-кто начал приподниматься. По воздуху прошло подобие электрического шелеста.
А пока на дорожках зрел финал героической драмы, в секторе для прыжков поспевала развязка комедии ситуаций. Трикотаж готовился к прыжку. Он поплевал в ладони, словно приговаривая: «Чур, чур, чур!..» Глубоко вздохнул, оставил рот округло-открытым, как будто вобрал в него невидимое яблоко, и вертлявой, танцующей побежкой устремился к планке.
Тем временем стайеры разыграли последний поворот и мчались по финишной прямой под оглушительный рев стадиона. Партизан-Горемыка продолжал свой последний рейд. Хлопчик завершал финишный спурт. Когда никаких явных сил уже не осталось, он обрел второе дыхание – дыхание сил подспудных, копившихся в нем незримо ото всех, может быть, даже от него самого. В том, что он обгонит лидеров, не было сомнений. Вопрос состоял только в одном: успеет ли он сделать это до финиша, хватит ли ему дистанции, не окажутся ли десять тысяч метров чуть-чуть коротковатыми для него…
Прыжок Трикотажа и финиш Хлопчика произошли одновременно, совпали до секунды. Стадион ответил на них двумя синхронными взрывами: ликования и хохота. В тот самый миг, когда Хлопчик, на полшага опередив двух чемпионов, вынес на груди финишную ленточку, самозванец Трикотаж с блеском пролетел под планкой!
Выбравшись из песка, он, прихрамывая и делая вид, что оступился, побрел к своим одиноким штанам на скамейке, присел и неожиданно резко въехал в них двумя ногами сразу.
Мельбурн выпал из кармана, а Хлопчик перешел на трусцу вдоль трибун под овацию стадиона, в которой тонул голос диктора:
– Победителем забега на десять тысяч метров стал Владимир Куц!
– Все. Теперь его никто не остановит! – сказал папа, и вместе со всеми мы втиснулись в узкий выход.
5
Когда Сережка и Фриц появились на сквере, я поджидал их с рассказом о поездке на стадион «Динамо» и новым предложением. По примеру Владимира Куца мне захотелось испытать силы на стайерской дистанции.
– Сегодня бежим десять кругов вокруг сквера, – сказал я.
Сережка присвистнул, а Фриц принялся молча и деловито закатывать рукава гимнастерки.
Конечно, в наших десяти кругах было максимум километра полтора, но по сравнению с тридцатью метрами спринта – все равно внушительно.
– А добежим? – спросил у меня Сережка, но ответил ему Фриц:
– Добежим!
Я снова прочертил каблуком старт. Ничего толком о своей выносливости я не знал. Не знал, что люди делятся на «спринтеров» и «стайеров». Одни настроены на короткие рывки, другие – на неторопливый долгий бег. Как в спорте, так и в жизни.
Два круга я лидировал, а потом почувствовал, что дыхание пошаливает, рот сохнет, стартовой бодрости – как не бывало, хочется сменить обстановку…
Сережка держался за мной, а Фриц поотстал, но не сильно, поскольку темп вообще был невысок.
Третий круг мы преодолели с Сергеем шаг в шаг, стопа в стопу, как братья Знаменские, а на четвертом круге у меня образовалась негаданная болельщица.
Домой из булочной по Соймоновскому проезду верталась Хвилипъевна. Она присела на лавочку чуточки спыхнутъ, а заодно посмотреть, чаво ён, коновод-то наш, навыдумлял? Куды бежить, сломя голову?
Но болельщицей она оказалась липовой. Няня болела вовсе не за то, чтобы я победил, а за то, чтобы не устал. Увидев пробегавшего мимо ее скамейки коновода – бледного, с учащенным дыханием, с каплями пота на лбу, няня потребовала:
– Ребяты, хватить! Ишь как увесь узмок шшибленок… Чичас кончайте! Али хворостину узять – непослушника попужать?.. Пошли домой. Я хлебушка купила горяченького, так и дышить… Ай, не слышишь?.. Зехвирчику… Скоро вужинать…
Мы начали следующий круг, не обращая внимания на Филипповну, на ее пужание и ласку – хворостину и зехвирчик, – но к моей усталости добавилась еще и досада: опять я становился маленьким, опять игра разрушалась, ведь именно играя, я чувствовал себя взрослым, сейчас – Владимиром Куцем, – а без игры снова превращался в себя самого. Игра не только взрослила, преображала меня – она изменяла мир вокруг: сквер становился стадионом «Динамо», скамейки – трибунами, няня – болельщицей… Правда, роль свою она играла неправильно, недостоверно. Разве бывают такие болельщики, которые не подбадривают бегуна, а, наоборот, уговаривают его сойти с дистанции, суля то хворостину, то зефир?
Между тем няня спыхнула и поднялась со скамейки.
– Я те что говорю? Нет, вы тольки гляньте на него, тольки гляньте!.. Уся рубашка на ем мокрая, хоть выжми. Стой, мать честнáя!
– Может, кончим? – обгоняя меня, спросил Сережка из уважения к Филипповне.
– Нет, – ответил я из уважения к спорту.
Но это была полуправда. Спорт интересовал меня не сам по себе, а как момент игры, создающей другой мир. На самом деле я так устал, что с удовольствием бы закончил забег до срока, однако мне не хотелось прекращать игру, а ведь она полностью зависела от продолжения бега. Прервись он, прервется и она, трибуны стадиона обратятся в грубо окрашенные лавки, гаревые дорожки завязнут клеклой осенней глиной, футбольное поле объявится будничным прелым газоном, и Владимир Куц поплетется домой вслед за няней – на красный первомайский флажок, мелькнувший в форточке…
И все же Филипповна вмешалась как нельзя более кстати. Я понимал, что проиграю забег, что никаких подспудных сил у меня нет. Внешняя помеха (Филипповна) могла удачно замаскировать истинную причину моего поражения (не хватило дыхания). Бег прерван – я не виноват. Но ведь это – хитрость. Нехорошо. Пока побеждал, бежал, а как стал отставать, так в кусты?.. Что мне дороже: игра или победа? Если игра, то надо бежать дальше. Если победа, точнее, уход от поражения, то самое время остановиться.
Мучимый выбором, я обнаружил перед собой уже и потемневшую толстую спину Фрица. Ноги отяжелели, в боку покалывало, а спасительное второе дыхание все никак не приходило.
Няня потеряла терпение и загородила мне путь. Я обежал ее сбоку. Она заколтыхала следом с авоськой, в которой болталась густо усыпанная золотыми зернышками тмина буханка «Бородинского», любимый папин батон за 2.45 и пухлый бумажный пакет, наверное, с обещанным зефиром.
– Стой! Споддыхни. Рази мыслимо так убиваться? Стой, тебе говорю! Как сердце выпрыгнить, что я маме скажу? Прекращай, несмысленый!..
И силы меня покинули. Нянина любовь ко мне победила мою любовь к спорту. Сердце колотилось. Рот высох. Грудь жгла какая-то отвратительная горечь. Слюна до того загустела, что повисла нервущейся ниткой, никак не перекусываясь. Покорный судьбе, позаброшенно и тихо лег я на лавку, как бездомный.
– Птушенька, птушенька, – подбежала няня.
– Я не птушенька… – отозвался я бессильно.
– Уставай с лавки. Не лежи. Нельзя лежать! Сердце выскочить. Походить надо.
Я поднялся.
Глядя на меня, прекратил бег и Сережка. Только упорный Фриц, дыша, как броненосец, в полном одиночестве заканчивал дистанцию.
– Это у нас четвертьфинал? – спросил Женька, разгоряченный бегом и победой.
– Какой ишшо четверть хвинал? – насторожилась Филипповна. – Етто у вас усе. Боля ничаво не будить!
6
Прошли Октябрьские праздники. Отгрохотал парад, отшумела демонстрация. В вечернем небе над Москвой рассыпались павлиньи перья салюта. Но приподнятое настроение оставалось: 23 ноября в Мельбурне открывались XVI летние Олимпийские игры!
Необычен и весел был этот возврат лета в предзимнюю Москву. Наши спортсмены прекрасно выступили прошлой зимой в Кортина-д'Ампеццо, и ожидание новой победы витало в воздухе. Оно приняло государственный оборот.
В августе Политбюро ЦК, еще не успевшее расколоться на «партийную» и «антипартийную» группы, в полном составе присутствовало на открытии стадиона в Лужниках. Ему присвоили имя Ленина. Это означало, что спорт в нашей стране получает политический статус.
Дело прыжка и метания, штанги и бревна возглавили ответственные товарищи «из комитетов и ведомств». Лозунг: «Слава советскому спорту!» следовал в одном ряду с лозунгами: «Слава КПСС!» и «СССР – оплот мира, демократии и социализма».
Спортивные репортажи не сходили со страниц газет. Комментаторы Вадим Синявский и Николай Озеров по полтора эфирных часа от всей души озвучивали футбольные матчи команд класса «А», подробно говорили об игре дублирующих составов, не забывали упомянуть и о ситуации в классе «Б».
Сияние кинозвезд меркло рядом с блеском титулованных участников Олимпийской сборной. Всесоюзный рекорд приносил человеку, прежде никому не известному, всесоюзную популярность, а мировой рекорд – мировую.
Регулярно, как сводки с театра военных действий, публиковались последние данные о результатах пловцов, велосипедистов, легкоатлетов. Пространство линовалось на сантиметры. Время делилось на доли секунд. Физика торжествовала над философией, физкультура – над физикой, спорт – над физкультурой. Мячи, заброшенные в баскетбольные корзины, чередовались с мячами, побывавшими в сетках футбольных ворот. Сбылась мечта миллионов: Стрельцов играл в одной команде с Яшиным, и эта команда называлась непобедимой сборной СССР!
К Мельбурну готовились, как к взятию Берлина. Всей страной. Проверялся спортинвентарь. Шились костюмы для участников штурма. Мобилизовывались политработники, диетологи, массажисты…
В честь олимпийцев был устроен прием в Кремле. Верховный главнокомандующий Вооруженными силами Советского Союза Никита Сергеевич Хрущев отдавал последние приказы боксерам, фехтовальщикам и стрелкам из лука.
Пожалуй, это был уже не спорт и даже не игра, а реальность, вполне серьезная при всей ее видимой маскарадности, и, признаюсь, эта реальность меня восхищала.
Наконец, огненная чаша вспыхнула над Мельбурном. Все олимпийские дни я молился на наш радиоприемничек с белой пластмассовой чайкой, которую мне всегда хотелось отколупнуть от материи, обтянувшей громкоговоритель. Но чайка была пришкварена намертво. Расписания Игр я не знал. Просто случайно попадал на то, на что попадалось. Однажды, примчавшись из школы, я бросил портфель мимо стула и припал к «Чайке».
Няня накрывала на стол. Сквозь хрипы и потрескиванье эфира до меня донесся прерывающийся от помех и волнения голос Николая Озерова:
– Внимание… Говорит Мельбурн. …рит Мельбурн. Начинаем наш очередной …таж с XVI летних Олим…ских игр. Сегодня разыгрываются …тые медали в беге на десять тысяч метров. Весь спортивный мир с захват… ресом следит за дуэлью двух феномен… …гунов: англичанина Гордона Пири и нашего Владимира …уца. Пройдена …ловина дистанции. Как складывается забег? Со старта его …зглавил …адимир Куц. За ним неотступно, как тень, …овал Пири. Они …орвались от …ной группы. Пири просто …шал Куцу в затылок. Казалось волосы …шатся на голове у нашего …смена. Куц дважды предлагал …глича… …главить забег, уступая ему бровку и даже делая жест рукой. Но Пири не …мал пред…жения. Сейчас впереди совет… …смен. Пири сидит у него буквально на пятках…
Пришел из академии папа и сразу, с порога:
– Ну, как? Какие новости в Мельбурне?
– Десять тысяч! Куц впереди! – выкрикнул я, боясь упустить хоть словечко из Австралии.
– А Пири?
– Да, говорять, на пятках сидить етот Пырин у нашего-то… Или как его там? – пояснила Филипповна и добавила: – Однем словом – агличанин!
Няня очень уважала англичан с тех пор, как до революции повидала английских матросов в Кронштадте, куда приезжала к мужу:
– Рослые! Красивые! Смостоятельные! Справные ребяты. И одеты в аккурат.
– А обходительные? – спрашивал папа.
– Нюжли ж… Вочень обходительные!
Теперь папа, так же как и я, беспокоился о том, чтобы обходительный англичанин Гордон Пири ненароком не обошел нашего Куца.
Няня разлила щи по тарелкам, но заставить меня оторваться от приемника было невозможно.
– Неужели ты за Куца не болеешь? – спросил я няню.
– Помилуй Бог! У мене своих болестей хватаить, ишшо я тута болеть буду, перживать…
– А мне кажется, Филипповна симпатизирует Гордону Пири, – сдерживая улыбку, сказал папа. Он дул на ложку, полную горячих щей, и от его дуновения раскачивалась свисавшая с ложки капустная завитушка. Поглядывая на Филипповну, папа добавил:
– Все-таки Пири – англичанин…
– Раз ён синпатичнай, то и пущай, – согласилась няня. Но что значило это «пущай», не уточнила. Просто так пущай или пущай побеждает? Мне это было небезразлично.
А Озеров продолжал:
–У нас идет вторая полови… …анции. Ну, я вам скажу, и жара здесь в Мельбурне! Даже ночь не дает желанной… Простите… Неожиданным рывком Пири обхо… …ашего бегуна и… – и дальше, как на грех, все потонуло в помехах.
Я понял, что случилось что-то роковое. Представил себе, как английский стайер, сохранив силы за спиной Куца, внезапно обошел его и, ускоряя бег, устремился в отрыв.
Папа прекратил есть, няня же оживилась и усердно принялась подрезать «Бородинский», хотя хлеба на столе и так хватало.
Я был потрясен непатриотичностью ее поведения. Смоленская крестьянка отдавала предпочтение англичанину, даже не видя его! А считалось, что космополитизмом у нас страдает лишь часть интеллигенции. Какой же интеллигенции, когда мы с папой болеем за Куца, а Филипповна – за Пири?!
Голос Озерова снова прорвался к нам в Курсовой переулок:
– …дирует Пири, по-преж… …дирует Пири…
– Дируить? – почему-то беспокойно спросила няня. – Батюшки святы! И чего ж ето ён дируить?– Верно, она восприняла эфирный осколок от глагола лидирует как самостоятельное слово с непонятным и тревожным для нее смыслом.
– Не дирует, а лидирует, – подсказал я.
– Ах, лидируваить… Ну, слава Богу, раз так… Усе, значить, как следываить быть. Дай Бог здоровья…
– Да совсем не как следываить! – вскипел я. – Наш отстает…
– Ну, правильно. А Пырин лидируваить. Агличанин… А я об чем тебе толкую? Об еттом же…
И все-таки слово «лидирует» тоже было няне не совсем ясно, пусть и не вызывало тревоги. Вкрадчиво, боясь помешать, она спросила:
– Еугений Лексеич, а етто что значить, дескать, «лидируваить»?
– Значит, первый бежит. Впереди всех. Это – английское слово.
– Так-так… Áглицкое, не наше, – закивала головой няня. – Вот я потому и не слыхала, что áглицкое. Не забыть бы. Память никудышшая стала, пра слово! Лидируваить, – повторила для верности Филипповна.
– А Куц, между прочим, бывший моряк, – заметил папа специально к няниному сведению.
– А Пырин быдто нет? – спросила она с некоторой опаской.
– А «Пырин» – сухопутный, – отозвался папа весело.
Его расчет оказался тонким. Филипповне нравились английские матросы, то есть для того чтобы поразить нянино воображение, человек должен был быть одновременно и англичанином, и моряком. В Кронштадте это совпало, а в Мельбурне – нет. Англичанин оказался сухопутным, а наш – матросом. За кого болеть? Что выбрать? Времени на раздумье не оставалось уже ничуточки.
– Впереди два круга, всего два круга, – снова пробилась к нам Австралия. – Друзья, здесь на стадионе такой шум… не знаю, слышите ли вы меня, но Владимир Куц, кажется, обрел второе дыхание и начинает свой финишный спурт…
Папа встал и подошел к приемнику. Няня заторопилась на кухню посмотреть: «Макароны не сгорели? Канпот узять и быстрей назад!» А в «Чайке» трещал, шипел и вздрагивал Мельбурн, глотая слоги, запинаясь на своей спотыкучей связи.
Я болел за Куца. Как я болел за Куца!
– …и вот он …ходит Пири по внешней …тороне и, …ращивая ско… …ремляется вперед! Тут на трибунах …рится что-то невообразимое. Уже шляпы, шляпы полетели вверх! Пири отстает …ствуется, что он устал. Его догоняет основная группа, а расстояние между ней и …димиром Куцем все …личивается и уве… Последние сто метров…
Каждый преодолевает дистанцию длиной в жизнь, но в отличие от спорта никто заранее не знает этой длины: сколько ему бежать? «Стометровку» – и потому следует выкладываться сразу, или километры пути – и потому лучше до времени поберечь силы? Но уж если бег продолжается, если сохнет во рту, горько жжет в груди, прерывается вдох, – потерпи, не отчаивайся, собери силы, у тебя есть надежда! Она невелика, но стойких духом она не обманет. И вдруг ты ощутишь, что бежать становится легче… Легче? Легче! Сушь и жжение проходят. Вдох и выдох делаются ритмичней. Угасшие силы возвращаются в избытке, и теперь ты хорошо знаешь, как ими распорядиться. Это пришло твое спасение – второе дыхание, – то, которого никто не подозревал в тебе, и люди вокруг с удивлением встают со своих мест, приподнимая воображаемые шляпы.
– …Да, последние сто метров. Стадион просто неистовству… …щее ликование. Так полюбился зрите… …аш моряк. Здесь все его знают, узнают на улицах, приветств… Куц бежит один. Его не может уже догнать никто. Фи-и-ниш! Победа! Владимир Куц – чем… … пийских игр!
Папа радостно потер руки:
– Эх, жаль выпить нечего!
Вошла Филипповна с макаронами по-хлотски и канпотом.
– Куц – чемпион! – выпалил я.
– Ну, и слава Богу, – неожиданно легко приняла это известие няня. – Агличанин так агличанин, наш так наш. Что есь, то и есь. Ешь шши, чай, уж чуть теплыи…