ПЕРЕД ЛИЦОМ СВОИХ ТОВАРИЩЕЙ
Вскоре после зимних каникул наша классная руководительница Наталья Матвеевна предупредила, что у нас будет собрание с участием директора, завуча и старшей пионервожатой.
Директор школы Юлия Константиновна – бывшая фронтовичка, пулеметчица – с виду была боевой и грозной. Каждое утро в 8:00 она вставала в школьных дверях, лично приветствуя всех входящих. До 8:15 она приветливо улыбалась, особенно малышам. После 8:15 просто стояла, как обыкновенная женщина. Но ближе к 8:30 (начало уроков) лицо ее принимало строгое выражение, а с 8:30 – грозное. Опоздавшие попадали к ней прямо в руки. Но слишком долго стоять в дверях Юлия Константиновна не хотела, и в 8:45 покидала свой пост. Вот тогда-то, минуя директора, в школу и просачивались самые злостные «опоздальщики». Такие как Юрик. Собрание же было после уроков, и на нем присутствовали все. Позвали даже Блюменфельда, хоть он и был классом старше. Наверно, как члена Совета дружины и знаменосца, чей слух был взлелеян светлыми мелодиями горна слева и оттренирован сухой дробью барабана справа.
Сначала Наталья Матвеевна сказала, что коллектив у нас, в целом, хороший. Есть инициативные ребята. Но они, к сожалению, иногда страдают провалами вкуса. Так она выразилась: «провалами вкуса». А над ошибками надо работать. И все поняли, кого она имеет в виду, кого она вроде бы и поругала, но поругала мягко, по-дружески.
Потом выступила старшая пионервожатая Пеночкина – очень красивая молодая женщина в пышной белой кофточке с большим пионерским галстуком на груди. Пеночкина просто кипела негодованием. Она назвала наше новогоднее выступление самовольным, безответственным, насаждающим дурной вкус. Она ополчилась не только на наш «джаз», а на джаз вообще как на вопиющее неприличие.
– Что вы играете? – горячилась она, почему-то глядя на Блюменфельда, видимо, ища поддержки у него – знатока и ценителя пионерской музыки. Но Блюменфельд поддержки ей не оказал. Школьный «джаз» ему понравился, особенно джунгли Уругвая, а на вопрос: «Что вы играете?» – он всегда мог бы ответить: «Я лично ничего не играю. Я знамя выношу».
– Нет, пусть каждый выразит свое отношение к случившемуся! – настаивала Пеночкина. – А виновные пусть дадут ответ перед лицом своих товарищей.
И тогда в классе наступила вязкая тишина. Каждый боялся за себя, за то, что спросят именно его, а что ему ответить? На концерте он радовался, хлопал, свистел, кричал вместе со всеми: «Бис!» – а сейчас должен осуждать то, что приветствовал?..
– Ну, что же вы молчите? Где ваше гражданское мужество? – спрашивала Пеночкина, косясь теперь на Рину Ароновну, хотя говорить призывала вовсе не ее, а ребят. Рина Ароновна одобрительно кивала. Ей нравилось, как принципиально повела собрание старшая пионервожатая, отставив в сторону классную руководительницу – слишком мягкотелую, занимавшуюся явным попустительством.
Но Наталья Матвеевна не дала так просто себя отодвинуть. Видимо, ее представление о гражданском мужестве не совпадало с мнением пионервожатой. Разве гражданское мужество – это ругать то, что тебе нравится? Это не мужество, а малодушие. Не мужество, а лицемерие. Но спорить с Пеночкиной в присутствии класса Наталья Матвеевна не могла. Поэтому она сказала:
– Пока ребята думают, может быть, Юлия Константиновна хочет что-то сказать?
– Хочу! – ответила директор. Она встала, сделав такое решительный жест, каким революционные ораторы обычно сопровождали конец выступления, и обратилась ко всем с речью в защиту классического искусства:
– Вы живете в самом центре Москвы, все к вашим услугам: театры, концертные залы, музеи, лучшие образцы ваяния, живописи, зодчества, на которых воспитывается художественный вкус. Люди, чтобы посетить Третьяковскую галерею, из Владивостока летят, с Камчатки – через всю страну. А вам Каменный мост перейти лень. Скажите, сколько раз вы были в Третьяковской галерее? Один? Два?.. А когда в последний раз? В первом классе?.. Я знаю, что у вас есть музыкально одаренные ребята. Но ведь надо же расширять кругозор. Яснецкий, сколько раз ты был в Третьяковке?
– Не помню, – соврал Юрик, хотя на самом деле хорошо помнил, что ни разу.
– Ну, ладно, Яснецкий. Он у нас новенький, – уступила Юлия Константиновна. – Ну, а вы – коренные москвичи? Валерий! Ты бывал в Третьяковской галерее?
Валерка, раскачиваясь, как медвежонок, потянулся с парты вверх, на ходу запихивая гимнастерку под ремень, и расплылся в смущенной улыбке:
– Не доводилось…
– А тебе, Борисов, «доводилось»? Сколько раз ты посетил лучшую галерею Советского Союза?
– Раза два, – уклонился от точного ответа Колобок, боясь обсчитаться.
– Два раза за всю жизнь?.. Позор! – досталось на орехи Колобку, хотя по сравнению с Валеркиным «нулем» его «раза два» было бесконечно много. – Для вас крупнейшие искусствоведы устраивают бесплатные лектории, хотят приобщить вас к мировым шедеврам, детально обсуждают каждое полотно, а вы и ухом не ведете!.. Юра, дай слово, что в ближайшие дни со всем «джазом» ты посетишь Третьяковскую галерею и расскажешь мне о своих впечатлениях.
– Хорошо, – согласился камчадал.
А Наталья Матвеевна радовалась тому, что с разговора о «гражданском мужестве» Юлия Константиновна перевела речь на художественное воспитание. Получалось, что во исправление своих ошибок Юрик и все мы обязались посетить музей. Это стало «наказанием», а совсем не то, к чему клонила Пеночкина. Та требовала осуждения. Поведя собрание, как прокурор, она вызвала в каждом чувство страха. А выступление директора страх развеяло. Конечно, вкус надо развивать, кругозор расширять. Кто спорит? Музыка музыкой, но и живопись – тоже хорошее дело.
– Ну, влипли… – вздохнул Волканя после собрания.
– Почему? – не понял Юрик.
– Ты бывал в Третьяковке? Там же пятьдесят два зала!!!