САМОСВАЛ
Вечером мы играли с Колобком в снежки на сквере между нашими домами. Меня отпустили погулять на часок перед сном. Дело пахло весной, сильно подтаяло, снег был плотным и слипался в руках в тяжелые комки. Темный сквер выходил одной стороной на тускло освещенный Соймоновский проезд, по которому проезжало в те годы полтора колеса в час.
Мы веселились, ничего такого не предчувствуя, когда к нам выбежал Валерка. Недавно он прославился на всю школу, побив подряд два рекорда. Вначале на спор за один присест смял в буфете семь жареных пончиков с повидлом. Рекорд (шесть) держался уже полгода и принадлежал Блюму. Поедая второй пончик, Валерка лоснился от удовольствия, но последний – седьмой – подгоревший с боку, в него никак не лез. Он буквально запихивал, вталкивал в себя жирный пирожок, обжигавший язык горячим повидлом. Ребята кричали: «Давай, давай, давай!» А когда проглотил и стал икать на весь буфет, Блюма – уже не главный по пончикам – любезно предложил, как бы приобняв рукою витрину:
– Валерик, вам «язычок» купить?.. А «марципанчик»?
Обсыпанные сахарной пудрой слоеные «язычки» котировались у нас выше пончиков, но ниже марципановых булочек. Однако этот иронический жест вовсе не означал, что экс-рекордсмен признал свое поражение. Наоборот. Блюма выразил сомнение в справедливости рекорда, ведь его пончики были вчерашние, то есть черствые, а Валеркины сегодняшние, то есть свежие. А шесть черствых пончиков больше, чем семь свежих. Все согласились, что черствое съесть трудней, но рекорд не отменили, поскольку в «правилах» не значилось, какие должны быть пончики: черствые или свежие.
А на следующей неделе Валерка уже в ранге рекордсмена пришел в школу со швейцарскими часами. Ни у кого из нас часов тогда не было. Даже слухи о Петродворцовом или Московском часовых заводах до нас не доходили. А тут сразу – швейцарская работа! Мы знали, что Валеркина мать развелась с отцом, вышла замуж за генерала и уехала в Германию, где тот служил. Валерка жил с теткой – маминой сестрой. На день рождения мать прислала сыну в подарок часы. И вот он, лучась всеми своими веснушками, закатывает рукав школьной гимнастерки и крутит запястьем, показывая обновку. Часы кажутся нам такими шикарными, с тремя стрелками – часовой, минутной, секундной, – что никому даже в голову не приходит попросить дать их померить. Эх, знала бы генеральша, на что употребит сынуля ее подарок!..
Посрамив Блюму в поедании пончиков, Валерка покусился на рекорд Филата по задержке дыхания. Количественный результат я не помню, поэтому ограничусь качественным.
Маленькие переменки для такого большого дела не годились. А вдруг Валерка задержит дыхалку на полчаса?.. Все ждали большой перемены. Опасались, что Филат станет мешать, а связываться с ним никому не хотелось. Правда, Волканя, оскорбленный Цыганом на перекладине, пообещал, что, если что, он его нейтрализует, но сам засмеялся своей шутке.
Мог помешать и кто-нибудь из учителей, но, как говаривалось в нашем кругу, кто не рискует, тот не пьет шампанского!
Прозвенел звонок на большую перемену. Мы собрались в Актовом зале возле пианино, на котором лежали растрепанные ноты «Варшавянки». Это «баба Соня» разучивала ее на предыдущем уроке пения, а забрать забыла.
Половина перемены ушла на подготовку к рекорду. Валерка расслаблял ремень, снова затягивал, потом вообще снял. Подумал и стянул через голову гимнастерку, оставшись в «тельняшке». Девчонки ахнули и захихикали в кулачки. Заводил часы. Все понимали, что сейчас самая важная стрелка – секундная. Вообще-то речь может пойти и о долях секунды, но их нам не уловить… Наконец, охотник дождался, пока секундный кончик наехал на число «12» вверху циферблата и стартовал.
Все затихли.
Поначалу стрелка скакала по рискам куда как шустро. Валерка улыбался одними глазами, не раскрывая рта. Но чем дальше, тем движение на циферблате становилось все медленнее, а шея испытателя все краснее от приливающей крови.
Тут к нам вразвалочку подошел Филат и, равняясь на себя, мошенника, уличил:
– Он носом дышит! Заткни нос, моряк с печки бряк!.. – и уже хотел ухватить Валерку за нос, но тот его опередил и, хоть никаким носом не дышал, но прихватил себя двумя пальцами, как прищепкой для белья.
Филат балаганил, мешая устанавливать рекорд, однако на всякий случай прикидывал, что делать, если Валерка его «перенедышит». А у того кожа на загривке стала уже синеть и отдавать фиолетовым в бритый затылок, наливающийся, как чернильница.
– Лопнешь! – предупредил Филат.
Но Валерка выпученными глазами смотрел на часы, и как только стрелка перепрыгнула рекордную отметку, выдохнул… Рекорд пал.
– Ни фига подобного! – заявил Филат. – Давай снова вместе.
Но это предложение было встречено дружным смехом, заглушенным трелью звонка. Перемена кончилась.
– Ребят, я с вами! – крикнул Валерка, промахнувшись снежком по Колобку.
Мы принялись кидаться втроем, а время от времени Валерка пулял через Соймоновский проезд в дощатый забор автобазы. Тут, как на грех, и выкатился с Волхонки порожняком кургузый самосвал, заляпанный цементом. Валеркин снежок угодил ему точно в боковое стекло. Брызнуло ли оно в кабину на шофера или резко помутнело, покрывшись паутиною трещин, мы не увидели. Но явственно услышали визг тормозов. Самосвал дернулся и застыл в двух шагах от дома Перцова. Здоровый малый выскочил из кабины и в хорошем темпе погнал в нашу сторону.
– Бежим! – крикнул Валерка и первым во всю прыть рванул мимо нас вдоль теннисных кортов по направлению к баракам.
Мы с Колобком покатились следом.
И вот картина: темнота; виновник торжества меткости лупит, как заяц, петляя по снегу; две ни в чем не повинных жертвы обстоятельств чешут в одной связке с ним, как прямые подельники, а за ними гонится тень сильно огорченного шофера, мстящего за пострадавший самосвал.
Валерка с ходу влетел в проем между железными гаражами. Я потом нарочно проверил. Проем был узок даже для Колобка, но со страху моряк, откормленный пончиками на камбузе, пролетел его со свистом, скатился в овражек и забился под крыльцо ближайшего барака, пока мы упускали время, огибая гаражи. Когда же подоспели, дырка под крыльцом была заткнута круглой попкой дважды рекордсмена, и места спасения для опоздавших там уже не было, а искать другое никому не позволил догоняющий.
Не на наших глазах, а с нами самими свершался самосуд.
Работяга схватил нас, как котят, за шкирки, стал трясти и требовать, чтобы мы выдали виновника:
– Где третий? Я спрашиваю: где третий?!
Казалось, что он точно знал, кто выбил бубну самосвалу; знал, что это не мы, а «третий». Наша же вина состояла в том, что мы покрывали виноватого. При всей ярости, вылившейся на нас, присягаю, что ни одного матерного слова не вырвалось из его груди. Это был, действительно, какой-то благородный гнев.
Тем временем горластая жительница бараков, выбежавшая не то чтобы на шум, а скорей на подозрительную возню под ее крыльцом, уже увещевала сверху:
– Да отпусти, отпусти ты их! Связался черт с младенцами! Что вцепился, Ирод чумазый? Креста на тебе нет! Отпусти, говорю…
Хорошенько тряхнув нас напоследок, как соль в двух пробирках, шофер разжал мертвую хватку, и мы выпали в осадок. А он погрозил, пообещал, что положено, и отправился к брошенному посреди дороги самосвалу.
Тут Валерка, пятясь и часто дыша от страха, выполз на коленках из своего лаза, развернулся и как-то сконфуженно стал рассказывать, как там было плохо: темно, душно, тесно, мыши шуршали… Как ему пришлось на все это время задержать дыхание, чтобы себя не выдать…
– Ребят… ребят…, – повторял он жалостливо.
Мы посмотрели с Колобком друг на друга и подумали одно и то же: нас кинул, а сам свалил – самосвал. Но промолчали. И он замолчал. Все и так было ясно. Он нас невольно подставил, мы его не выдали.
По Курсовому шли, уже слегка опомнившись от пережитого.
Дома я отсутствовал около часа, и меня никто не хватился.