ТИТИНИКА
Дача, на которой мы жили каждое лето, принадлежала нашей родственнице. Звали ее Зинаида Константиновна. Но так к ней никто не обращался. Все произносили имя ее не целиком, а уменьшительно, зато отчество выговаривали отчетливо – во всю его пятисложную длину: Зина Конс-тан-ти-нов-на. Прежде чем осознать ее саму, я стал осознавать ее имя-отчество, и скромно-коротенькое «Зина» совершенно терялось рядом со звучно диссонирующей «Конс-тан-ти-нов-ной»… Прихоти детского слуха необъяснимы. Странным образом это бескрайнее отчество преобразилось во мне под каким-то гулким фонетическим куполом, раскинувшимся выше и прежде смысла, одушевилось чем-то легким, тенькающим, как бы мелькающим в ветвях, пульсирующим в их светотени.
Титиника! – вырвалось у меня ненароком и осталось навсегда.
Видно, прозвище это пришлось ей по душе. Каждое мое окликание веселило ее. Взрослые в моем присутствии привыкли звать ее так же. Няня, выговаривавшая на свой манер Зина Костятиновна, наклонясь ко мне, скажет, бывало:
– Вон, гляди-кось, Титиновка твоя с Москвы едеть… Устречай.
И я устремляюсь к калитке с безотчетно радостным: «Титиника!»
Была она бабушкой моего двоюродного брата Лени, но почти настолько же и моей. Очень худенькая, невысокая, молчаливая, однако не хмуро молчащая, а какая-то волшебно немногословная, как фея, творящая добро таинственно и безмолвно. У нее был низкий, глуховатый голос давнишней курильщицы. Серые глаза смотрели ласково и печально. Она носила шелковую или шерстяную кофточки, перекалывая с одной на другую свою любимую овальную брошь – фамильную камею: рельефную головку старинной красавицы, ее профиль с распущенной прядкой волос, вольно сбегавшей вдоль виска.
Иногда я счастливо вздрагивал, различив ее в сумерках, как будто слившуюся с кустом сирени, а потом отклонившуюся от него, словно ветка, наполненная птичьим щебетом: «Титиника!» А то угадывал ее присутствие по аромату душистых папирос, которые она курила, или по синеватому облачку табачного дыма, оставленного ею на крыльце, когда она была уже в глубине сада или по горстке горячего пепла, рассыпанного на перилах…
Она дарила мне шоколадные «бомбы» – полые шары в золотой фольге с серебряными колокольчиками внутри. Она предоставила в мое распоряжение сад с грядками обильно-спеющей клубники, колючим малинником, лиловыми сливами, точно подернутыми первым инеем. Я продирался сквозь цепкий крыжовник, тянулся к гроздьям красной смородины, срывал веточки сдвоенных вишенок, подобных нотным «восьмушкам».
В будни днем Титиники на даче не было. Она работала на очень важной и трудной работе – в Телеграфном Агентстве Советского Союза. Сокращенно оно называлось ТАСС. Я гордился тем, что такое необычное слово то и дело встречалось в газетах, звучало по радио в самых торжественных или в самых тревожных случаях:
– Передаем сообщение ТАСС… – и вся страна замирала у радиоприемников.
Меня забавило и возмущало то обстоятельство, что няня на вопрос: «А где Зиночка Константинна работает?» – неизменно отвечала: «У Тазе».
– Еще скажи в тазу, – обижался я на Филипповну.
– Не у тазу, а у Тазе, – поправляла меня няня.
– Что она там – белье стирает? – утрировал я.
– Не путляй! Какое тебе ишшо белье? Белье у тазу стирають, а у Тазе делають заявления.
Зато по вечерам Титиника часто приезжала к нам, то есть к себе. Приезжала тихая, усталая. Поклюет-поклюет что-нибудь с веток, выпьет дождинок со смородинового листка похожего на утлую лодочку. Наверно, и поест, но этого я не замечал.
Мужа у нее не было. Было двое взрослых сыновей. Один жил в Москве, другой – на Урале. Не знаю, дружила ли она с ними. Мне казалось, что до рождения родного внука, больше всего времени она проводила со мной. Мы ходили на реку – и в зной студеную Серебрянку – с течением острым, как колющие иголочки льда. Купание взбадривало ее, оживляло. Она что-то рассказывала мне или слушала мой лепет с тем восхищенным удивлением, с каким очень умные, умудренные жизнью взрослые вникают в наивные речи младенцев, находя в их речах правду, недоступную самим младенцам.
Она любила моих маму и папу. Ей было с ними интересно. Она окрылялась в их присутствии и воодушевляла их. Ее любовь и душевную заинтересованность к себе я перенял от них как бы по наследству. Чувствовалась, что она ждет от меня чего-то особенного, потому что знает и любит их.
Потом мы не виделись долгое время и последний раз встретились в Москве, в семейном кругу. Все были радостны. Папа шутил, мама смеялась, а я гадал, как мне обратиться теперь, когда я вырос, к Зинаиде Константиновне: полностью или по-старому, то есть по-детски. Как?
Она уловила мое замешательство и сказала счастливо и грустно:
– А я бы хотела остаться Титиникой…
* * *
Летние птицы перекликаются в зеленой гуще. Голоса их зыбятся, дрожат, перелетают, выщелкивают, оттенькивают, славят свое, родное, то горько-длящееся, то сладко-замирающее на полузвуке; то, что достается нам даром и забирается без спросу, блеснув напоследок солнечными брызгами самозабвенно и кратко: жизнь.