ТЕРРАСЫ
Это была странная дача. Поделенная между двумя хозяевами на две половины, она стояла на покатом лугу так, что южную террасу требовалось покорять как вершину, взбираясь к ней по крутой деревянной лестнице, тогда как северная просто лежала на земле, со всей убедительностью оправдывая свою латинскую этимологию – «terra»[1].
Зимой на даче не жил никто. Зато весной, не позже середины мая, южная половина дома оживала, наполнялась детским щебетом, возгласами взрослых и ворчанием стариков, а по субботам – шипучим пощелкиванием древнего патефона с загнутой мускулистой ручкой циркового борца, чей оттопыренный игольчатый мизинец ритмично спотыкался на трещинках кружившейся пластинки, обкатанной, тугой и блестящей, как испещренный мелкими рисками асфальт после дождя.
На южной половине дома распускались два огромных куста сирени: белый и нежно-фиолетовый. Пушистый шмель, волнуясь, уходил внезапно из-под самого твоего носа в густую темень крупной листвы и просторный, приторно-сладкий сиреневый аромат непобедимо царствовал вокруг. Из дома выносили летнюю соломенную мебель: кресла, диванчик, волнисто-плетеный столик и, – доступную дань легкому барству, – льдышки оплавленного стекла с яркими факелами малинового мусса.
Начинался патриархальный домашний концерт. Дети танцевали с цветами. Старший брат «приглашал» ветку сирени, средний в тон ему – букет незабудок, сестру «выбирали» нарциссы, а соседская девочка, дразнясь и гримасничая, прыгала за кустами с пучком молодой крапивы. Радостью светился дом, точнее, южная его половина, поскольку другая – северная – и летом оставалась заколоченной, темной и пустой. Туда никто не приезжал.
Детьми мы собирались в будни на открытой северной террасе. «Ничьей».
Греет утреннее, жаркое уже, вставшее над лесом солнце. Серые покоробленные доски террасы пуще гвоздей расщеплены июльским пеклом. В иссушенном воздухе колеблются осы, свившие под потолком серый шар легкого и хрупкого, точно махорочная бумага, гнезда. Осиные жала жгучи как стрелы осиновых заноз, а доски террасы горячи и шершавы.
Снизу, из-под кирпичного разлома тянет по ногам крепким эфирным холодком, терпкой плесенью подземелья. Встанешь на коленки, заглянешь вниз и вдохнешь застарелую кладку спрессованных глин, сырость битого кирпича, прель цветочного задохнувшегося кувшина. Что скрывается там, в этом студеном подполье? Нет, даже не в нем, а за ним, внутри его собственной тайны?
Терраса юга будоражит взрывами смеха, взлетающей к синеве белой сиренью, кипящей, как рис, на горячем ветру, игрушечным шуршаньем медленно выползающий из-за куста патефонной змеи, мягко навевающей в воздухе свои шелестящие кольца. Северная же сторона томит нелюдимостью, немотой, молчаливым оцепенением тайны. В ней чудится какой-то зов. Есть в ней что-то неутоленное, словно всеми покинутый дух забвения следит за нами из-за ее осевших углов, из покосившихся окон – не позволяет уйти, но не дает и раскрыть себя. Как будто он знает, что дом держится только тем, что его веселость уравновешена его тайной, а если тайна раскроется, то и веселье канет куда-то, все обрушится, и в памяти не останется ничего…
[1] Terra (лат.) – земля.