ЛИМОННАЯ ЦЕРЕМОНИЯ
Акулина Филипповна собирается пить чай. Сначала она обваривает крутым кипятком фаянсовый чайничек в красный горошек. Сливает кипяток. Потом засыпает жменю сухой индейской заварки, обдав ее плещущей, пузырящейся, добела раскаленной струей и оставляет настояться.
Пока настаивается, достает разбегающуюся кверху, как луговой колокольчик, звоном отзывающуюся чашку на блюдце, помеченном горсткой ломких трещинок – паучьих морщинок.
Берет литой, как колокол, свекольный рафинад родных приднепровских полей и что-нибудь сладкое, но мяконькое, не каляное – по зубам: пастилу, зефиринку, мармелад, но никогда – сухари и сушки. ( – У меня зубов нетути, чем хрысть. – А где они? – А и хто ж их знаить? Съелись…)
На самом деле зубы у Филипповны есть, но их мало, больше розовых десен, а те, что остались, даже не зубы – зубчики: меленькие-меленькие, стесанные временем, расшатанные частой бескормицей, всем пустодомством войн, выпавших на ее долю. Так что теперь няня и пряник-то не укусит. Ей нужно то, что можно хубами исть.
Чай наливается аккуратно, без брызг. Настает черед главному действу, превращающему обычное «чайку попить» в целую Лимонную церемонию.
– Чтой-то кисленького страсть как хотца! – говорит няня, вынимая из шкафчика маленький иззелена-желтый лимон-недоспелок или в ее произношении (чуть в нос, по-хранцуски): лямон.
Этот фрукт у нее – в большой чести. Принадлежа к высокому рангу вещей пользительных, он поражает нянино воображение резкой отчетливостью вкуса. Лимон для нее не просто хрукт, а знаменье кислого, как сахар – олицетворенная сласть. Однако, помимо уважения, по причине все той же принципиальной едкости его нрава, няня заметно побаивается лимона. Всегда с опаской ошпарит его, словно усмиряя, затем долго примеривается липким жалом ножа к желтой пупырчатой шкурке и не отрезает – нет! – отхватывает плоскую горбушку, веруя в то, что лишь мгновенно отхватив кусок, можно укротить строптивый фрукт.
Теперь он лежит перед Филипповной во всей красе, поблескивая отпугивающе-желанными каплями сока, матово отливая рассеченной пополам горько-серебряной косточкой, прельщая шелковистыми прожилками недоспевшей изумрудно-влажной мякоти, напоминая в разрезе колесико с изогнутыми спицами, смещенной осью и тонким ободком солнечной цедры. Лимон лучится на кремовой скатерти, а вокруг него, как планеты, кружатся чайничек, сахарница, чашка, рафинадные щипчики, малиновый брус пастилы или половинка зефира, сахарно мерцающая в лимонных лучах.
Няня вдыхает аромат свежего среза и крепко произносит: «А!..» – что означает: «Бьет! Пробирает! То, что надо!»
Среди русских крестьян встречаются иногда большие эстеты, но их восхищенье красотами Божьих даров обычно уравновешено мыслью о пользительности дара и оттого защищено от избыточного наслаждения, от любования как такового. Ни разу в жизни Филипповне не пришло на ум пустить вдоль ниспадающих складок скатерти длинно завивающееся кружево фруктовой пряжи – лимонную кудель, как это любили делать старые фламандские живописцы, или подождать, пока лимон усохнет, скукожится, утратит свою звериную, первобытную сочность и приобретет черты, присущие натюрморту, но чуждые живой природе чаепития. А потому без всяких смакований толстый ломтик отправляется прямо в чай.
Филипповна отпивает первый глоток. Хорошо! Но кисло. Надо подсластить…
Гнутыми железными щипчиками с непопадающими друг на друга зубцами няня в кулаке – дабы не разлетелось ни крошечки! – разламывает кусок сахара, такой твердый, что хоть топором руби. Теперь – сладко.
Начинается питие с прихлебываньем и прихлюпываньем, со словами: «Укусно!» или: «Чтой-то у меня зехвир зачерствивел? Как же ето я об нем забыла? Уж память не та стала…»
В школу я еще не хожу, времени не считаю. Мне интересно все. Но особенно – все веселое, и, особенно, то веселое, что и не думает меня смешить, а смешно само по себе.
Я сижу за столом напротив няни и, копируя ее чинность, неторопливо дую в блюдце, поставленное на растопыренные пальчики – гоню чайные волны к другому берегу.
– Прихлебывай, птушенька, прихлебывай! – поощряет меня Филипповна.
И я кружу губами над блюдцем и дую сильней, как западный ветер Зефир. В панике мчатся от меня по бурым волнам черные чаинки-кораблики, а волны уже перехлестывают через бортик…
– Ну, хватить рикошетничать! Вишь: скатерть облил.
– Я – Зефир! – объясняю причину морского волнения.
– Не путляй, зехвир едять.
Тем временем нянин чай допит. Ложечкой поддевает она ломтик лимона. И тут затевается великая борьба с искушением: макнуть лимон в сахарную крошку или нет? Макнуть или нет?.. Не макнешь – пользительно, но ужасть как кисло («Вырви хлаз!..) Макнешь – слаще, зато не так полезно. Этот момент – самый важный во всей церемонии. Ее финал зависит от решения, которое примет сейчас Филипповна. Если макнет, то ничего интересного не случится. Лишь бы не макнула! Лишь бы не макнула! И тогда…
Проглотить ломтик сразу невозможно. Хоть сколько-нибудь, а надо его пожевать. Некоторое время няня жует лимон. Богатство ее мимики становится несравненным. Она жмурится, морщится, щурится, строит мины одну кислее другой, отмахивается, точно от нечистой силы, передергиваясь, крутит шеей, выбрасывает кверху руки, как будто разряд молнии простреливает ее насквозь, кислым током прошивая язык и отнимая дар речи.
Выдержав зияющую открытым ртом паузу, речь возвращается к несчастной почитательнице лимонов, начиная с покряхтыванья: «А!», с междометия: «Ох!», с проклятия: «Штыб тебе завалило!..»
На глаза Филипповны наворачиваются слезы. Я хохочу, и губы ее растягиваются в улыбке:
– И смех, и грех! Ешь ты теперь…
Срываю зубами мякоть с цедры и тоже перекашиваюсь от несусветной кислятины. Скорей заесть! А няня, не спеша, убирает со стола остатки нашего пиршества. Не стряхивает в ладонь (это не клеенка), а сощипывает крошки, цепляющиеся за шершавинки скатерти. Ставит лимон дозревать в шкаф.
– Ну, вот и усе чисто… Бог напитал – нихто не увидал! – завершает Лимонную церемонию Акулина Филипповна.