ЩЁЛКОВСКИЙ САТИРИКОН
1998
КРАСНАЯ ШАПОЧКА
Книга подражаний и стилевых пародий
РОБЕРТ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ
ВСТРЕЧА
Я была молодой бабкою —
приключилось со мной бедствие.
Все я внучку ждала с банкою,
а залез ко мне волк бешеный.
Хворь лечил он пивком, рыбкою.
Ноги я с лежака свесила,
приняла его с улыбкою,
нам вдвоем было с ним весело.
Он крутил мне пленки магнитные,
про шалаву мне пел рыжую,
а потом поглядел магически
и сказал: «Я тебя выжую».
И сожрал он меня солнечно,
целиком, как любил, яростно!
Но убили его сволочи...
Я жива, а мне безрадостно.
Занялась я игрой будничной
как потерянная, как брошенная
и от жизни своей будущей
не ждала ничего хорошего.
Но столкнула судьба с Робертом
на малине лесной, лакомой.
Отлились мои слезы скорбные,
потекли мои слезы сладкие...
Выше он волейбольных сеток
и стоит на земле крепко.
А волчишка был так… серость
да и росту в нем метр с кепкой.
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ
ПАНЕГИРИК МОЕМУ ПОЭТИЧЕСКОМУ СЫНУ
АНАТОЛИЮ СЕЛЬДЕШОВУ
Сельдешов...
В его имени слышится плеск тихоокеанской сельди, вываленной из мокрых сетей
на палубу сейнера. Оно рифмуется с тем, что современно, доступно, дешево. В нем чуется
дух смолистой ели и дневное безлюдье театральной вешалки.
Он — сельский умелец-левша, копающий на огороде пахучие пучки сельдерея, и галантный шевалье, отражающий в стеклах экипажа вечерние огни Булонского леса. С ним всегда куда-то едешь.
Помню, школьница-семиклашка в красной шапочке бросилась наперерез нашему «рено», когда Толик гнал его по петлистым аллеям. Восторженная сумасбродка, поклонница гения. Она жаждала смерти под его колесами...
И взвизгивали тормоза,
к ней подбегали, тормоша:
— Куда ты, дрянь? Куда, поганка?!
Она уже почти погасла,
лишь грешных губ помадный шов
пошевелился: «Sel'deshov!..»
Как страшно было с опохмелки
увидеть в «Фига#ро» кривой
твой непотребный профиль мелкий
с испуганною бородой!
Зачем нас, Толик, бабы балуют,
за жабры дуры не берут?
Ты помнишь взбалмошную барменшу —
мать Красной Шапочки,
бирюк?
О, как одну ее хотели
«фиаты», «форды», «шевроле»,
когда молочные коктейли
она сбивала на столе!
А ты улегся спать, мудрила,
На стойку бороду сложа.
За что она тебя любила,
кормила, как орла, с ножа?
Ты спал. Тебе приснились ясли.
Тянулись нюни в липкий снег...
Ты от нее горшочек с маслом
свез бабке поутру в Квебек.
— Привет от доченьки, бабуся!
Любуйся...
В тот год премьер-министр Трюдо
мне подарил свое трюмо.
Он принимал лишь самых близких
и бесконечно дорогих.
Мы проболтали по-английски
и пили виски на троих.
Кто третьим был? Ты помнишь, Толик?
Ау!
Раскокав штоф о столик,
кто возопил:
— И мне трюмо!
Я — Сельдешов, а вы — ...
Дерма-
тиновые стульчики
сперли в нашем общежитии.
Мы на них писали «пулечки».
Пощадите их!
Я люблю тебя — расхристанного,
на меху, как зверь, распластанного.
Девятнадцать раз неизданного,
графоманами растасканного.
А когда идешь по лезвию,
как алкаш по половице,
я люблю в тебе...
Поэзия рифмуется с лезвием. Бритва с дратвой.
Кое-кто договорился до того, что лирическое лезвие Анатолия Сельдешова затупилось с тех пор, как он отрастил себе бороду. Но у большого поэта борода становится дополнительным органом чувств — органом стыда. Краска перемещается со щек: борода краснеет. Чем больше поэт, тем краснее его борода.
Я мечтал о поэтическом сыне масштаба «боинга». Я нашел поэтического сына масштаба Сельдешова.
Его стихи бегают перед глазами, как «дворники» по лобовому стеклу. Поэзия очищает. Но дело не только в этом.
Сельдешов ошеломительно понятен!
Вижу его на фоне архитектурного комплекса ВИНИТИ и метро «Сокол».
Абрис его обольстителен: шляпа, летящие брови оправы, всклокоченная борода.
В руке — кулек кураги. Да и зовут его, как Курагина, кратко: Анатоль.
ГРИГОРИЙ ЛЕВИН
* * *
Хорошо, когда человек, уходя, оставляет шапочку,
пусть потертую, но свою,
и в прихожей у вас на вешалке
два помпона ее, как вишенки...
А весною — кум соловью —
он осыплет трелью воротца
и вернется за ней, вернется!
И к нему вы с пропажей выйдите,
и опять вы его увидите.
Хорошо, когда человек, уходя, оставляет шапку
ИОСИФ БРОДСКИЙ
ПИСЬМА ИЗ ПРОВИНЦИИ
Нынче ночью был буран, ломало ветви
и приваривали рощу к небу грозы,
а теперь такая тишь, что маловеры
псалмопевствуют и можно бегать кроссы.
Я воспользовался сменой настроенья,
чтоб слегка посибаритствовать в сторожке,
где женьшеневый отвар для не старенья
оприходываю в час по чайной ложке.
* * *
На бутыли — дорогая этикетка,
старец там изображен, мудрец, а то же...
Утверждают, что доселе он нередко
пожинает наслаждения на ложе.
Но не лучше ли сказать вкушает, Пестун?
Здесь — провинция, забудешь и глаголы.
В одиночестве прикладываю к месту —
чтоб ты думал, Пестун? — корень мандрагоры.
* * *
Есть ли новости в столице? Я большому
шуму вашему давно не доверяю.
Все, наверно, презентации да шоу?
Предпочтенье демагогу да варягу?
А у нас осенний лист сквозит в дубравах,
рассуждают доминошники о «рыбе»...
Лучше в Галлии быть первым среди равных,
чем вторым — или каким еще там? — в Риме.
* * *
Чисто выметена скромная сторожка,
щиплет ноздри пыльный дух от сеновала.
На столе — лесной букетик и та ложка,
из которой я отведывал отвара.
Жил бы, Пестун, я, как инок, вне гарема,
да природа каждый раз меня задорит.
Не сложилась мировая теорема:
воля с предопределением в раздоре.
* * *
Спор заходит о правах акцентов старых.
Ты не #Пестун, а Пес#тун, в трактовке новой...
Поищу, пожалуй, истины в отварах,
как советует мудрец яйцеголовый.
Помнишь, Пестун, ты меня знакомил с дамой?
Седовласая, но полная азарта.
До чего ж она порадовала гаммой
чувств, но пала, к сожаленью, жертвой марта.
* * *
Не успел переварить одно событье,
как... Постой, налью воды в кувшин с цветами.
Я отстал от жизни... Кончилось соитье
наше с Африкой? А счеты во Вьетнаме?
Да... Так вот. Другую, глядь, несет невесту
резвый случай. Я лежу, как на погосте.
(Разреши тебя по-прежнему звать #Пестун,
а словарь пускай захлопнется от злости!)
* * *
Стук. Веревочка. Корзинка. Одеяло.
Тары-бары. «Что за нос?.. Какие уши!»
Постепенно все, что нас разъединяло,
становилось незначительней и #уже.
И во мне вполне окрепла точка зренья,
что на скепсисе далеко не уехать,
что пора вернуться к первым дням творенья,
а занудство и сомненье сдуть, как перхоть.
* * *
Друг мой давний, приезжай! Намажу масла,
натрушу из пирожка немного риса.
Покажу тебе прабабушкины прясла,
разложу ковер под сенью кипариса.
Я найду тебе с лукошком великаншу,
а захочешь — в распашонке лилипутку.
Разве мы с тобой не вместе ели кашу?
Разве врозь бродили мы по первопутку?
* * *
Пестун, друг мой! Приезжай, не пожалеешь.
Дровосеки потянулись клином к югу.
Ах, как долго же ты, в самом деле, едешь!
Или нечего поведать нам друг другу?
Вспомним молодость. Стихи из-под копирки.
В чаще лапами потопчемся босыми
и посмотрим, как гуляет по тропинке
сочинитель «Сказок матушки Гусыни».
ДАВИД САМОЙЛОВ
ВОЛК, БАБУШКА И ДРОВОСЕК
Там дровосек с утра дрова кидал.
Он виден был через окно сторожки.
А бабушка, краснея, как коралл,
в ушах качала длинные сережки.
«Как молода! Чертовски хороша!
И, верно, без ума от дровосека... —
подумал Волк. — Вот инфантильность века. —
И закурил, сухой табак кроша.
«Благоустройство в нашем государстве
всецело упирается в бюджет.
Мы говорим о равенстве и братстве,
а делимся на хищников и жертв», —
заметил Волк.
«Но было так всегда! — она сказала. —
Вспомним Лафонтена
или Перро... Земля — большая сцена.
А я уже спектаклями сыта.
Они не для старушки из сторожки...» —
И машинально тронула сережки.
«В активности залог земных удач, —
Волк молвил. — И в профессионализме.
Хочу от этой истины удрать,
да некуда! За нею опыт жизни».
«Активность — двусторонняя медаль.
Не в ней ли семя будущего праха?»
На дровосеке вымокла рубаха —
так он полешки весело метал.
«По части же владенья ремеслом, —
сказала бабушка, — вы, вероятно, правы.
Я пользу ремесла ценю во всем. Кроме любви...»
Она в окно взглянула и зарделась.
«Мадам, прошу прощения за дерзость,
но и в любви уменье не порок.
Не все же нам душевные страданья?»
«Да-да, — она кивала, — видит Бог...»
А впрочем, разговор был самым ясным.
Речь шла о пирожках, горшочке с маслом,
о том, что нрав людей неодинаков,
пример тому — движение поляков.
«Увы, мой друг, народы слишком разны... —
услышал он начало новой фразы
и распахнул окошко: — Се ля ви!..»
А за окном кипели соловьи,
и дровосек уже рубаху скинул.
Без топора, движением руки
он разрубал сухие чурбаки,
как корж, на солнце запекая спину.
Волк шел тропой петляющей и темной
от бабушки пылающей и томной.
Он не встречал досель подобных дам.
А дровосек закончил работенку
и продирал гребенкой бороденку —
курчавую, со щепкой пополам.
Но смолкли соловьи, стряхнув истому,
когда он в профиль повернулся к дому —
могучий мускулистый человек.
Одни кукушки глухо куковали.
А бабушка всплеснула рукавами
и задохнулась: «Боже, дровосек!..»
ИЛЬЯ ФРЕНКЕЛЬ
СУДЕЙСКАЯ БАЛАНДА
ПРОЛОГ
Нехай мне не кажет читатель кулак,
А спрятает за спину руки,
Шо, мол, у падежах разhребаюсь не як
Де#ятели нашей науки.
Мобудь воны складно (за счет падежов)
Епитет к епитету ложуть,
Но правду спыймать, як простой рыболов,
Доподлинно бачу: нэ можуть.
Еще без привычки и опыту жить
За правду не знал я, братухи,
Шо учут ее не ловить, а hлушить
Де#ятели нашей науки.
Раза на бюре обсуждался у их
В отсутствии хворума членов,
Об жисти имея критический стих
И сдуру до точки поведав.
У два счета какой-то стаёт мухобой
(Сам — плешь, а заhривок кудлатый):
«А иhде, вашу матерь, па#фос с похвальбой?
Атлантов похерил куда ты?
На их пропаhанда ж висит, як балкон,
А ты его рушить на темя?!.»
Разнес меня у пух hенеральный трезвон,
Як у доброе старое время.
«Шоб больше дорожку сюдой позабыть!»
У топчан от обиды слеhаю,
Веревочкой hope мечтаю завить.
А утром встаю и слаhаю.
1.
Рождая братиков детишкам
У масштабе жинки и семьи,
Я пропитать их был не слишком
На размышления свои.
Мне ни один орhан печати
Не дал аккорда за труды,
Тем понуждая на причале
С известкой сторожить склады.
Но я об этом не тужился —
Стереh, какая ни метель...
Тем больше, шо со мной ужился
Пес Бобик, взятый ниоткель.
Приду, проставлю hрестик у табель,
Обратно «пушка» на руке,
Беру высоковольный кабель
И с им иду на поводке.
Об настроении скотины,
Век не хававшей ветчину,
Я у силу следствия причины
Сам делал вывод: почему?
Вдруh той высоковольный кабель,
Як струнку, Бобик натянул.
Кричат. Я слышу полос бабий,
А меж складами эха hул.
Як моло#нья бежит по нэбу,
А по сусекам скачет hром,
Я любопытства на потребу
Услед за псу ломаюсь у дом.
При мне патрон. На ём двустволка.
А попереду — волчья пасть.
Як жахну... Бачу: уместо волка
Бабуся с внучкой обнялась!
2.
У ту пору, шмонаясь промежду складов,
Искал себе дырку у бараке
Снабженец повидлом: по батьке Хохлов,
По матушке hрек Стаматаки.
А шоб не припер я его по суду,
Аhент до казенной известки
Подал на мене докладную у среду,
Мол, бачил у барачные доски,
Як без упрежденья, прицелив волка,
Я жахнул по ём из двустволки
За то, шо у Красную книжку пока
У нас не захлопнуты волки.
Рецензий-де я не имел на обстрел
И акт завершил незаконный,
А вiн — Стаматаки — рецензий имел,
Но дома забыл. За иконой.
До#кумент к сему приложил прозапас,
Шо вiн уважает порядки,
Устойчив у политике, ровно компас,
И без аморальной осадки.
И вот я сижу по прошествии hод,
Опутан круhом паутиной,
И мене же еще hоворят: «Суд идет!
Вставайте, субъект подсудимый...»
3.
На кресле с спинкою казенной,
Хрустя чрез сhиб у суставе нoh,
Сам Коляда — судья районный
Уселся, взяв бумаhи клок.
Вiн черканул до прокурора
И через селикретаря
Послал ему тую записку,
От нетерпенья аж hоря.
Закинув ноhу у нервной позе,
То hребешком корябал плешь,
То, позабывши, щупал у носе,
То теребил бровями меж.
Был Коляда интересантом
По части пола женских лиц,
Носил на праздник hалстук бантом,
Имев терпеж лишь у вдовиц.
Той прокурор еще девица,
Включая свежий цвет лица,
С неизгладимым отвращеньем
Зачла записку до конца.
Поймите сами настроенье:
Стал Коляда, як мрачный бык,
И порешил: без промедленья
Меня засудит в той же миh.
Хохлов с родней сидевши в зале,
С-под шляпы бачил: hто и hде...
А бабку с внучкой не пускали,
Як посторонних при суде.
Барьер из дуба, бачу, прочен.
У милицейских хмурый взор.
А у меня, промежду прочим,
Одна защита — прокурор.
4.
Тут селикретарь пододвиhлась чуток,
Довольная пышно собою,
На босую нohy поправив чулок,
hрафин поменявши с водою.
Блондинка во цвете, увяв с Колядой
На мстительной рэвности почве
У сосуд с минеральной, целебной водой
Влила самоhону из бочки,
Шо тут же за сценой приткнулась, як хлам,
От прошлых hодов прокурора,
Шоб было дружней совещаться чинам
По выносу переhовора.
Стакан воды ессентуковской
Испив с похмелья, Коляда
Заhоворил, як Маяковский
Со сцены Страшного Суда!
Имев внушение таланта,
Напряhши становой хребет,
Махал рукой жестикулянта,
Не разбирая: иhде сосед?
Прошел вначале за скла#дами,
Учел досков hнилую прель,
Обнюхал место, иhде попысал
Высоковольный мой кобель,
А кончил речь уже за хатой,
Шо по законам ССР
Я есть пред всеми виноватый
Законно-подлый браконьер!
5.
Из пирожка давил повидло
Хохлов, як у лучшие hода.
Чинам милиции обрыдло
Дежурить у здании суда.
Вдобавок над судейской сценой
За крыши счет пошел потек,
И лампою люминеценной
Трещал, морhая, потолок.
Я думал, шо лю#дям до#кумент
Важней моих правдийших слов,
Шо если б волк не #зараз умер,
А оставлялся жив-здоров,
То бабка с внучкой дали б дубу
Похожему на той барьер,
hде об себе hлотал я думу,
Шо закоснелый браконьер,
И плакал за свою свободу,
Опознавая, як недуh,
Шо hорький #алкоhоль народу
Дороже пресных ессентук.
ЭПИЛОГ
Я штраф оплатил и хожу до складов,
И Бобик со мной в неразлуке...
Неужли не бачут подобных делов
Де#ятели нашей науки?
БЕЛЛА АХМАДУЛИНА
ДИАЛОГ ЧРЕЗ ПРИТВОРЕННУЮ ДВЕРЬ
Сегодня, я сказала: мудрость льда,
сквозной озноб хрустальной чаши с пуншем
слабей моей приверженности к пущам
и старомодней, чем в окне слюда.
Русалочья щепоть моя, прости,
что я тщетою утрудить готова
тебя и от окошка слюдяного
свет отщипнуть и удержать в горсти.
Я это повторяла столько раз,
я разняла так много долек солнца,
что треснуло слоистое оконце,
как в локотке протершийся атлас.
И лишь тогда взглянула я на дверь,
точнее, на веревочку дверную,
пускай узнает, как я озорую,
настоенный на дебрях зимний зверь.
Как я умею с тканью баловать
и, растрепав бечевку до лохмушек,
как я люблю в смятенных и плакучих
прибрежных ивах мыслью пребывать.
О, пепельных крупинок нежный крах!
Какое счастье, встретив чужеземца,
сказать ему, что он не хуже земца,
а лучше, лучше земца во сто крат.
Когда он постучит в мое окно,
аптекарской укутанное ватой,
я притворюсь больной, витиеватой,
но будет мне не больно, а смешно.
Велю ему веревочку найти
и трижды дернуть за нее успешно.
Он не найдет. Ведь я ее успела,
как ниточку, до точки расплести.
«Где вервие?» — он крикнет мне с крыльца
простуженно сорвавшимся фальцетом.
Отвечу я: «Ах, мне ли знать об этом?»
И волчья шуба вспыхнет, как пыльца.
«Кому же знать, мой друг, как не тебе ?» —
подвигает он голосовые связки.
«Не котик ли унес? Что спросу с Васьки...» —
предположу, подумав: здесь — тире.
«Достойно ли, на пяточках топчась,
питать к дверям холодную враждебность?
Будь добр, разденься».
«Как же я разденусь
на улице?»
«А как же я топчан
покину? Ну, попробуй надавить.
Я чувствую, что ты немного взвинчен.
Дерзай, изобретательный да Винчи,
как давеча, а слов не надо вить.
Что толку в них? Скажи, что толку в них?!
И есть ли утешенье мирозданью,
когда ты чешешь долгой левой дланью
правейшую из раковин ушных?
Ударь в косяк! Я — музыка твоя.
Толкни порог. Ужели он не ветхий?
Прорвись в окно заиндевевшей веткой.
Осеребрись метелью бытия.
А если восклубится пар у рта,
я верю: твой напрасный гнев уймется,
лишь только в дверь плечо твое упрется
и выяснит, что та не заперта».
АРСЕНИЙ ТАРКОВСКИЙ
* * *
Девочка Вишневая Шапчонка
Бегает за бабочкой вослед.
Собирает лютики девчонка,
Украшает ягодой букет.
Пыльный свет стоит в проемах бора,
Тьма сгустилась, полная чудес.
Скрыт от неприветливого взора,
Как ларец, в лучах мерцает лес.
Ой вы, шелковистые опушки!
Ой, поляны светлые, вы чьи?
Бесконечно длится счет кукушки,
Беспечально плещутся ручьи,
Где, бродя по солнечному пиру,
Как дриада, чуткая на зов,
Тишина настраивает лиру
Камертоном птичьих голосов.
Тыщу лет тебе гадалка прочит,
Только сушит губы ворожба,
И уже ощерилась по-волчьи
В трех шагах изменница-судьба.
БОРИС ЧИЧИБАБИН
* * *
Я радуюсь тому, что ты
несешь корзинку,
что солнце льется на цветы
и греет спинку,
что ослепительна лазурь,
знакома тропка,
что язычок с листка слизнул
росу торопко.
И смотрит матушка вослед.
Июль в Провансе.
Ложится рядышком валет
на тюль в пасьянсе.
Привету радости родной
душа послушна.
Пастушья сумка, зверобой,
птенец, пастушка...
Доверься, девочка, родству
ветвей и света.
Я одуванчиком расту
поодаль где-то.
Янтарный луч прилип к смоле.
Жар-птица в кронах.
Забыл о часе и числе
уснувший Кронос.
Куда ушла, в какой тайник
сокрылась нечисть?
А миг, как вечность, стал велик
и чист, как вечность.
Он не убудет — слышишь? — нет!
Он здесь, покуда
на сердце солнце сеет свет,
а в сердце — чудо.
БУЛАТ ОКУДЖАВА
ИМПЕРАТОРСКАЯ ОХОТА
Вечер. Кавалькада. Всадники. Плюмажи. Разворот все шире.
На передней лошади едет Император в голубом мундире.
Час приятной качки. Вздрагивают бачки. Чуть скрипит подпруга.
Пляшет, приседая, верная Гнедая — статная подруга.
Вслед за Императором —украшенье свиты князь Амилахвари.
В перьях генералы по оврагам скачут. Егеря в ударе.
Догорает солнце, и, волнуя, льется над ручьем валторна:
Томно и напевно, сдержанно и гневно, нежно и покорно...
Вдруг — мольба и крики. Общее смятенье. Волчьи позывные.
Напряглась охота. Закипели сворой тощие борзые.
Поднял Император на дыбы Гнедую: «Это дело чести».
Тонкий князь изящно подает горящий золотом винчестер.
Рысью! И рванула царская охота с посвитом и звоном,
словно хвост павлиний распустился пышно по холмам зеленым!
Красочно раскрылись ухарские перья юных генералов
и глаза павлиньи в битвах полинявших грустных ветеранов.
Князь Амилахвари — сибарит и барин с гордого Арбата,
дерзкий и надменный, в стременах победных привстает горбато!
Красная дорожка. Царская сторожка. Волк давно на месте.
Царь винтовку вскинул, и бесшумно вспыхнул золотой винчестер...
Спешилась охота. «Господа, вниманье!» — как всегда галантный,
князь из ножен тянет за эфес с кистями свой клинок булатный.
Молча перед креслом элегантным жестом резким и капризным
волку зло и сухо вспарывает брюхо: «Это зверь с сюрпризом...»
Смех и удивленье. Редкость впечатленья. Перед нами прямо
девочка-розанчик и весьма пикантно убранная дама.
Белый столик. Мрамор. И хрусталь вишневый сельского сервиза.
Был бы крайне пресен и неинтересен вечер без сюрприза.
Император даме краковской колбаски предлагает блюдо.
Говорит: «К наливке хороши оливки короля Дауда».
Очень хвалит вечер и заводит речи о любви безмерной.
Лишь лесного рога им в ответ из лога слышен хохот нервный.
Свита деликатно тупит очи долу. Внучку — за ворота.
Тронул Император бабушкино платье — прослезился кто-то...
Что же, что не вечны сладкие словечки, лес, веселье, скачки,
ловкие фигуры, легкие амуры?.. Повезло чудачке!
Что же, что ударил костяным копытом по Поволжью голод,
а казна тугая денежкой охоты прокормила б город?..
Лебеда-холера не для кавалера. Мы привыкли к шпротам.
Разве не забота — царская охота? Бросьте вы, да что там!..
Тяжело нам с войском в королевстве Польском? Это не Поволжье?
Поимейте совесть! Вспомните: на все есть штык да воля Божья!
Ратные победы. Шумные обеды. Битвы и знамена.
Даже дети галлов наших генералов знают поименно.
Между тем дозорный — рослый и проворный, образец-мужчина—
крикнул: «Император!» — и в окне сторожки вспыхнула лучина.
Экипаж шестеркой. А в избе за шторкой вверх взлетели руки...
Поцелуй прощальный. Слезы, обещанья. Пирожок супруге.
Путь обратный. Тени. Солнце на исходе. Перелив валторны.
Император — князю: «Что у нас сегодня?» — «Полагаю, вторник».—
«Как дела с прожектом о семье и школе? Что-то тянем долго...
Я хочу в субботу повторить охоту... Приготовьте волка».
Вот и меркнут краски пестрой кавалькады, что покой смутили,
словно хвост павлиний свертывает птица в голубом мундире:
егерей в угаре плюс Амилахвари, генералов перья...
И лесного рога в чаще понемногу замирает пенье.
ВИЛЬГЕЛЬМ ЛЕВИК
ИЗ РОБЕРТА БРАУНИНГА (перевод с английского)
КАК ПРИВЕЗЛИ ДОБРУЮ ВЕСТЬ ИЗ ОДНОЙ ДЕРЕВНИ В ДРУГУЮ
Друзья мои пляшут на фоне окон
охотничий танец — победный чарльстон
и бабушку с внучкой у печки кружат,
пока багровеет над лесом закат.
А мне выпал жребий на ослика сесть,
доставить мамаше счастливую весть.
Скорей!.. Но дорогу окутывал мрак.
Копыта осла и мой жалкий башмак
исчезли во тьме, а потом уплыла
из глаз и холеная холка осла.
Мы ехали молча и вдруг — о, мой Бог! —
далёко мелькнул золотой огонек.
Я вообразил безутешную мать.
О, как она будет от счастья рыдать!
Мой серый, мой честный, мой умный, скорей!
Осел припустил — мы уже у дверей.
Но что там? Охотники дрыхнут, тихи,
а бабушка внучке читает стихи...
Разбойник, ехидная тварь, дармоед —
осел мой напал на свой собственный след!
Тупица, бездельник, развратник, кастрат
впотьмах проплутал и вернулся на старт.
А я? Я измучен. Я так изможден,
как будто стучал каблуками чарльстон.
...Поутру проснулся — кругом благодать:
теплынь, васильки, а осла не видать.
Сбежал, проходимец! Я зорче взглянул.
О, радость! Пасется стреноженный мул.
Его оседлал я. Однако злодей
меня опрокинул в ближайший репей.
За мулом — невеже отмщенье воздам! —
полдня я гонялся по цепким кустам.
Я — всадник. Ходить я пешком не могу.
По счастью, вез мимо крестьянин муку.
Под ним жеребец. Я спросил молодца:
«Скажи, молодец, как зовут жеребца?»
«Отец его Роланд, Гликерия мать.
Он, стало быть, Роглик. Так сроду и звать». —
«Сын Роланда? Сын боевого коня?
Какая удача встречает меня!
Несу я в деревню хорошую весть,
боюсь опоздать. Дай на мерина влезть».
Ай, Роглик, дружище, — звезда тебе в лоб! —
наследуй же Роланда мощный галоп.
Я — в стремя. (Теперь там есть памятный пень
как раз между двух роковых деревень.)
Но Роглик в Гликерию вышел, видать:
не смог я заставить его поскакать.
Проклятый Рогалик тащился пешком,
от мух отбиваясь ленивым хвостом.
И только под вечер лохматый хитрец
к искомой деревне пришел наконец,
приплелся, ногами вразброд семеня...
И что же я вижу? Вся в сборе семья:
и мама, и дочка, и бабушка, — ей
сидеть у мольберта — нет лучше затей.
Чеканный крахмал кружевного чепца.
Весь вечер улыбка не сходит с лица.
Заглянет в горшочек, поправит корсаж
и маслом пленительный пишет пейзаж,
там сельская мельница, речка и мель,
и скромный автограф в углу «В.В Л.».
«А где же наш ослик, наш милый инфант?
Скакать на нем выпал вам редкостный фант.
Ужель приключилась в дороге беда
и Роглик рысистый примчал вас сюда?»
«Сударыня, ослик ваш — просто мечта!
Покладист, умен и другим не чета —
вернулся домой, соблюдая устав.
Представить ли более ангельский нрав?..»
«Спасибо вам, сударь! Высокая честь
тому, кто доставил столь добрую весть».
АЛЕКСАНДР РЕВИЧ
ИЗ АГРИППЫ Д'ОБИНЬЕ (перевод со старофранцузского)
АТАКА
О, Франция! Злодейств бессовестный, змеиный
Клубок терзает грудь твою с бесовской силой.
Гоморра мерзкая, расхлестанный Содом!
Где уголовник верховодит над судом;
Где ржет над девственностью грязная срамница,
А знать в беспутстве только с Римом и сравнится;
Где чернь от зависти готова локти грызть
При виде татей, утоляющих корысть;
Где душат истину глухие кривотолки,
А в рощах рыщут обезумевшие волки
С решимостью слизнуть веревку, дверь сожрать,
Старушку проглотить, сторожку обглодать.
Я гатью войско вел, мы в ней чуть не утопли,
Когда услышали несчастной жертвы вопли,
Но вылезла на твердь из гиблой гати рать.
Как гроздья, пузыри вслед выпучила гать.
Заставил новый стон — зов неповинной крошки
Нас, шпаги обнажив, пойти на штурм сторожки.
Атака из атак. Подобной не видал
Ни царь царей Давид, ни хитрый Аннибал.
Я цепью развернул людей по ходу солнца.
Вперед — под барабан — поставил знаменосца.
Воздвигла нечисть вкруг навалы баррикад.
Не покалечась, как пройти сквозь этот ад?
Был крут напор труда, и удалось с утра нам
Внутрь высадить врата чудовищным тараном.
Раскрыл Ерусалим всю череду преград,
И капитан повел на приступ свой отряд.
Он лавки разметал, перевернул буфеты,
Расколотил горшки, отщелкнул шпингалеты.
Удачный наш маневр сумел врага отвлечь.
Тут я взлетел орлом — и чертом рухнул в печь.
Весь испомаженный густой столетней сажей,
Осыпанный золой, в победоносном раже,
Блестя зубами, точно в пляске эфиоп,
Я скалкой закатал стремглав злодею в лоб,
Я секанул клинком туда, где паутина,
И лопнула, треща, терпимости перина.
Пушистая метель затмила потолок.
Волк выхватил мушкет — я выпростал клинок.
Враг — выстрелил. Но я срубил в полете пулю.
Вторую рассосал в два счета, как пилюлю.
На третьей у него заклинило мушкет.
Тут с печки он сорвал фитильный пистолет.
Однако сам фитиль перехватить успел я.
Как ангелы в раю, душа моя запела!
Довольно гибнуть мне. Пять раз в бою сражен,
Я весь изранен был и чудом не казнен.
Но каждый раз, когда грозила смерть могилой,
Я ехал умирать в объятия любимой.
И отступала смерть. Я воскресал опять
И вновь трепал в боях антихристову рать.
Ужели же теперь без видимого толка
Мне суждено про#пасть — тьфу, #пропасть! — в пасти волка?
Тем часом за окном ругались без купюр
Блистательный Эдмонд и храбрый Арамбюр:
Как зверя потрошить? Держись, угодник дамский!
А сзади на коне метался герцог Пармский.
Не спешившись, хотел он въехать на рысях
В сторожку. Но порыв, увы, все время сяк —
Лишь с грохотом в косяк врубался он с разбега,
И не было тогда несчастней человека.
Прованский толстосум, торгаш, сухая гниль,
Мне волк взрычал: «За сто экю куплю фитиль!..
За двести!..» Но в ответ услышал речь такую:
«Оружие, что честь, а честью не торгую.
Шипучий выползок, чья шишковата плешь,
Ты сильным льстишь в глаза, а беззащитных ешь.
Теперь вернешь назад проглоченных бедняжек.
До шапочки вернешь. До чепчика. До пряжек».
Труби, труби отбой, военная труба!
Я знаю, что сюда звала меня судьба,
Что здесь под музыку походного напева
Ко мне Пречистая с Небес клонилась Дева.
И хоть мятется бес, на происки горазд,
Бог в сорок девять раз всему за все воздаст!