…ТОГДА ЖЕ
…Было время, когда наша соседка Nadin, уборщица из академии Фрунзе, врожденная Солоха, задумала сдавать на ночь «грузинам» комнату, в которой жила сама. Вечером туда, а утром обратно по коридору не без смущенья засновали южные мужчины с коротко стрижеными усиками и огромными черными чемоданами, а сквозь щелку в двери, как путеводный маяк, им светил глаз темпераментной уборщицы. Квартира выразила ей свой протест.
…Однажды Гришка Горняк – крепкий, румяный малый хлестался в подъезде со своею мамашей в проеме между двумя дверьми, тонкими творениями русского модерна. Он – молча, она – вопя на всю округу. Они били друг друга по щекам, а поскольку каждый мечтал оставить последнюю пощечину за собой, никак не могли остановиться. Разнять их звали отца – полковника в отставке, но он предпочитал гонять шары на бильярде Дома ученых и не вмешиваться в семейные отношения, прерывая честную ссору лицемерным перемирием.
…Тогда же на парадной лестнице мне встречался пожилой, благообразный господин с седой бородкой клинышком, как у премьер-министра Булганина, и непременно в шляпе – фетровой или соломенной. Зимой он носил меховой «пирожок», похожий на большую пилотку. Я знал, что это пейзажист Александр Куприн из дореволюционного общества художников «Бубновый валет». Маме хотелось думать, что он – родной брат ее любимого писателя. Позже выяснилось, что это маловероятно по двум причинам: во-вторых, писатель тоже был Александром. Вряд ли в одной семье двух сыновей назвали бы одинаково. А во-первых, папу писателя звали Иваном, а папу художника – Василием. При встрече Александр Васильевич всегда улыбался мне и со старомодным почтением приподнимал за тулью шляпу или «пирожок». Однажды он пригласил маму и меня в свою мастерскую, где играл нам на крохотном, старинном органчике что-то бесконечно переливающееся и не имевшее никакого отношения к происходившему вокруг…
…По радио и во всех газетах неожиданно разоблачили «клику Тито» – предателей-ревизионистов. Но еще неожиданней было разоблачение внутренних врагов – предателей-врачей. Стало ясно, что теперь врачам не поздоровится. Потом разоблачили предателей-чекистов во главе с английским шпионом Берией. Потом разоблачили не то, чтобы «Самогó», но культ его личности. Потом с боем взяли Будапешт и разоблачили премьер-министра Венгрии изменника Имре Надя…
…А навстречу мне по лестнице спускался насупленный, погруженный в себя сосед с четвертого этажа – художник Фальк. Он не только не улыбался, но, кажется, вовсе меня не замечал, пока его жена говорила по единственному в доме телефону, стоявшему на юру в вестибюле, и потому не столько говорила, сколько односложно отвечала: «Да… да… Это ужасно!.. Это ужасно!..»
…Было время, когда известное мне семейство бобовых пополнилось новым членом. Всюду появился китайский арахис и всех умиляло то, что в серой сухой скорлупке с перетяжкой посередине умещаются два орешка: не один, а два! К тому же скорлупа легко шелушилась… Народ обувался в китайские кеды, а произносил – «кеты». В моду вошел пинг-понг, и я, не умея играть, учил Филипповну. Китайский фильм «Отрубим лапы дьяволу» поражал революционностью призыва и признанием того, что нечистая сила существует.
…Было время, когда к праздникам готовились загодя. Я терпеливо выстаивал с Филипповной бесконечные очереди в бакалею за рассыпчатой белой мукой, за вязкими кислыми палочками в сероватой обертке, которые няня называла с подчеркнутым ударением: «Дрóжжы!» – и, казалось, что тесто от них должно дрожать. Вместе стояли мы за сахарным песком или творогом не только потому, что меня некуда было деть, но и потому, что на одного человека давали кило, а на двоих – два «кила». Пуще всего очередь начинала бушевать и содрогаться, если что-нибудь ценное заканчивалось, – сахар, мука или те же дрожжи, – а желающих было хоть отбавляй.
– Касса, не пробивайте!
– Пробивайте! Мне уже взвесили…
– Дуся, почему два кила в одни руки?
– Этому не давайте – он не занимал!
– Я занимал, но отошел.
– Все! Последний пакет. Больше нету.
– Ну, и слава тебе, Господи, отмучились…
…Когда-то по всему нашему дому хозяйки ставили тесто в кастрюлях и ведрах, укутывали его одеялами, подвигали ближе к теплу под батареи, чтобы быстрее подходило, и оно начинало свою медленную сдобную работу роста, поднимая крышки и выползая из-под них вязкими желтыми языками. Его осаживали, но упорная дрожжевая сила снова толкала его вверх. Потом в жаркой темноте духовок долго зрели капустные кулебяки; пахучие, пышные пироги с изюмом и орехами или сочным маком, ванилью, корицей, и весь дом наполнялся знойным, сладковатым ароматом хорошей пекарни, чем-то тропическим, экваториальным.
…Та жизнь ушла. Ушла невозвратно. Но как бы хотелось, чтобы не бесследно, чтобы к приметам, оставленным по себе другими, добавился и твой опыт. Она достойна того, чтобы сберечь ее в памяти, в слове, звуке, краске. Хотя бы потому, что это жизнь – наша. Единственная. Такая, какая была.